Людмила ВАРШАВСКАЯ-ЕНИСЕЕВА, "Казахстанская правда", 21 марта

Ушел из жизни один из корифеев казахского оперного искусства – Каукен Кенжетаев. Он прожил большую, яркую жизнь, оставив незабываемый след в истории страны. Это одно из последних интервью с Мастером, которое было записано для моей будущей книги о деятелях искусства и культуры Казахстана.

Совсем мальчишкой приехав в Алма-Ату из аула, без подготовки, без знания русского языка, который был необходим для ответов на экзаменах, Каукен подал заявления сразу в техникум связи и в два института – сельхоз и педагогический в надежде, что ему где-то подфартит. Однако благополучно провалился во всех. Но не признался родным и в сентябре пришел в сельскохозяйственный, тихо сел за парту и решил, что будет просто слушать лекции. Однако на первом же занятии хитрость его была обнаружена.

– Итак, – вспоминает Каукен-ага, – я пришел в аудиторию и сижу. А педагог начал делать перекличку, дошел до меня и говорит: "Кенжетаев, вы же у меня двойку по физике и математике получили! Вы ведь не приняты". Я отвечаю: "Да, не принят, но очень хочу учиться. И по вашим предметам, вот честное слово, я буду только пятерки получать!". Он рассмеялся и оставил меня. Но учиться там мне не понравилось – копаться в навозе, картошку сажать! И вдруг объявление: "Принимаем и направляем будущих артистов в казахскую оперную студию при Московской консерватории". И я бегом в комиссию. Председателем ее был великий Калеке Куанышпаев – я его знал через своего брата Шакена Айманова, они вместе в театре работали. "Что ты будешь петь?" – спросил он. Говорю: "Караторгай" – песня такая есть. Я спел, на что Евгений Брусиловский со свойственным ему заиканием сказал: "Вп-п-полне п-п-пригоден!".

Меня приняли. Радостный, я пришел к старшему брату Кажимурату и робко так закидываю удочку: хочу, мол, ехать поступать в Москву. "Ну и что ты собираешься там делать?" – скептически интересуется он. "Учиться, – говорю, – в консерватории". "А-а-а! – подтрунивает он, – будущий композитор!" И жене своей: "Айналайн, иди сюда, тут у нас композитор объявился, ну прямо народный артист Советского Союза!". А потом резко так: "Так вот, никуда ты не поедешь! Хватит с нас артистов, есть уже один Шакен-сумасшедший, вот и достаточно!".

Ну, думаю, что теперь делать? Иду к другу своему закадычному Мукану Тулебаеву, рассказываю все, а он так спокойно мне: "Знаешь, а ты пока никому ничего не говори. Я ведь тоже еду с тобой, мы потихонечку купим билет. Поезд отъезжает вечером, ты придешь прямо на вокзал, и мы вместе отправимся. А потом напишешь письмо, все объяснишь". Так я и сделал, и совет этот определил мне будущее.

– Это был который год?

– 1936-й. Нас тогда человек 30 из Алма-Аты отправили. Кроме казахской, там открыли несколько национальных студий – узбекскую, киргизскую, чеченскую. Жили мы очень дружно, день и ночь учились. Словом, все было хорошо, однако закончить Московскую консерваторию нашему курсу так и не пришлось – началась война, и мы, записавшись в ополчение, пошли рыть противотанковые рвы. Потом была офицерская школа, но мы там проучились месяца два-три, так как вышел приказ Сталина вернуть всех старшекурсников в вузы, чтобы они заканчивали учебу. Но учиться нам было не у кого, потому что консерваторию нашу эвакуировали в Саратов, и мы с Байгали отправились в Алма-Ату. Здесь нас сразу взяли в оперный театр и из-за нехватки певцов сразу дали разучивать главные партии. Но исполнить на сцене их так и не удалось – нас призвали в действующую армию.

Помню, перед отъездом я зашел к Мукану Тулебаеву, который к тому времени понял, что его призвание – быть композитором, и мы всю ночь напролет проговорили с ним, сидя на его железной койке. "Знаешь, – говорил он, – я мечтаю написать оперу "Биржан и Сара". Я буквально слышу ее в ваших голосах". "Если вернемся, обязательно споем!" – сказал я, и мы расстались.

– Обещание свое, как я понимаю, Мукан-ага выполнил?

– Да, первое, чем обрадовал меня брат Шакен, когда в 1946-м я демобилизовался и приехал в Алма-Ату, было то, что Мукан оперу написал. "Биржан и Сара" стала, конечно, событием, и ее тут же взялся ставить Курманбек Джандарбеков. Так, с легкой руки Мукана я вошел в оперную труппу Театра имени Абая, которому отдал 40 лет.

– Посмотреть на ваш репертуар, так кого только вы не пели...

– Причем в казахских спектаклях я исполнял в основном отрицательные роли, а в русских и европейских – положительные. Голос у меня был поставлен на европейский манер, что соответствовало классическим операм. А в национальных операх я больше подходил на характерные роли. Взять, например, "Дударай". Это была уже восьмая опера Брусиловского, основанная на казахском мелосе. С некоторой долей юмора, а где-то даже и гротесково был выписан мой урядник Семен. Но как преподнести это зрителю? Ведь я никогда в жизни не видел урядников. Я стал спрашивать у стариков, а они говорят: "Урядники все рыжие, ежиком волосы, усы тоже рыжие, и – всегда пьяные и наглые". Вот таким я и стал лепить его. Говорят, получилось забавно. Спектакль вышел в мае 1953 года.

– А с Куляш Байсеитовой вам приходилось петь?

– Очень много. Мы с ней весь Советский Союз объездили. Она была великая актриса! С ней петь было счастьем. В опере "Кыз-Жибек" в главной партии Куляш чередовалась с Шабал. Я пел Бекежана, который, чтобы добиться руки Жибек, убивает ее любимого. Не в силах сдержать чувства, девушка плачет и в арии своей шлет проклятья Бекежану. По-казахски это звучит очень страшно. Каждая из актрис исполняла эту сцену по-своему. Если Куляш Бога просит, то Шабал, вкладывая в слезы всю ненависть, рыдает. И представьте мое состояние, когда жена шлет проклятья мне, мужу, пусть даже на сцене! Всякий раз после этой сцены я долго приходил в себя.

– Вы говорите о вашей жене Шабал Бейсековой. Это тоже была очень известная певица, народная артистка Казахстана. Как возник ваш союз?

– С Шабал мы познакомились в 1939 году, когда она после Алма-Атинского музыкального училища приехала в Московскую консерваторию с очередным набором. Голос у нее был удивительный – сопрано с серебристыми переливами. Я за ней ухаживал, сочинял стихи, писал письма. В 1941 году она проводила меня в ополчение и, пока я служил, ждала меня. Пять лет жила Шабал в доме моего отца как келин. Потом я приехал. Она такая же красивая, поет в театре, верит, что мы поженимся. А я, как говорится, вырвался на свободу, пошел по друзьям – тут тебе спектакли, репетиции, ночные посиделки. Так и год пролетел. И вот вызывает меня отец. "Ты когда, – говорит, – женишься? Шабал пять лет ждет тебя. Моей келин будет только она. Все!"

Свадьбу мы справляли у Шакена. Собрались Калибек Куанышпаев, Сапаргали Бегалин, Мухтар Ауэзов, Габит Мусрепов, Габиден Мустафин. Они поздравили нас, благословили. "А теперь, – говорят, – идите, мы будем играть в преферанс". И мы поехали к другу моему Мукану Тулебаеву. "Вот хорошо-то! – говорит Мукан. – Теперь поедем в загс. Заодно и мы с женой зарегистрируемся!" Оказывается, Мукан восемь лет собирался сделать это, да все было некогда. А тут друг женится! И мы все вместе прошли через этот торжественный обряд.

Несколько дней мы жили у Мукана. А что дальше? И я пошел к директору театра Райхану Жумину. "Слушай, – говорю ему, – сколько можно? Велели мне жениться, я женился. Но квартиры нет, зарплата 60 рублей, как и где прикажешь жить?" А он: "У меня квартир нет". "Ну тогда, – говорю, – дай хоть какой-нибудь уголок в театре". "А это другое дело. Есть у тебя грим-уборная, вот там и живите!" И мы десять лет там обитали и были счастливы. Первая дочка у нас там родилась.

– Но, помимо оперной сцены, а также концертной, педагогической и издательской деятельности, вы снимались еще и в кино.

– Я сыграл в двадцати фильмах. Здесь были и проходные роли в фильмах "Волга-Волга", "Наш милый доктор", и полноценные образы в картинах "Дело было в Шугле", "Следы уходят за горизонт", "Песнь о Маншук", "Путешествие в детство". Но об одной работе мне хочется сказать особо. Это лента Мажита Бегалина "За нами Москва". В ее основе рассказ о решающем сражении под Москвой в конце 1941 года, и ведется он от лица писателя-панфиловца Бауржана Момышулы. Тема эта была мне близка, потому что возвращала к дням московского ополчения. Но самого Момышулы я изображал таким, каким он был уже в наши, послевоенные дни. Когда фильм был закончен, его предстояло показать худсовету "Казахфильма". Пригласили на просмотр и самого героя-ветерана. А характер его все знали.

Боясь, что ему не понравится, как я его сыграл, на худсовет – от греха подальше! – решил не ходить. Но, сидя дома, волновался так, что места не мог себе найти. И вдруг звонок – сам Бауржан. "А-а-а! – говорит. – Это ты! А ну выходи!". Не помню, как я одолел лестничный пролет. Ноги подкашивались от страха, а душа, как у зайца, уходила в пятки. Едва я вышел из подъезда, а там Бауржан с Мажитом. "Ну молодец, поздравляю! – схватил он меня в объятья. – Настоящего воина, истинного командира показал!" У меня отлегло от сердца, а Момышулы с тех пор при каждом удобном случае не уставал повторять: "Это он, Каукен, – старый Бауржан, а я – всегда молодой!".