Ариэль Городецкий, vm.ru, 1 августа
2 августа 1950 года родился известный казахский русскоязычный поэт и прозаик, лауреат престижных литературных премий Бахыт Кенжеев.
Неслышно гаснет день убогий, неслышно гаснет долгий год, Когда художник босоногий большой дорогою бредет. Он утомлен, он просит чуда – ну хочешь я тебе спою, Спляшу, в ногах валяться буду – верни мне музыку мою. Там каждый год считался за три, там доску не царапал мел, там, словно в кукольном театре, оркестр восторженный гремел, а ныне – ветер носит мусор по обнаженным городам, где таракан шевелит усом, – верни, я все тебе отдам. Еще в обидном безразличьи слепая снежная крупа неслышно сыплется на птичьи и человечьи черепа, еще рождественскою ночью спешит мудрец на звездный луч - верни мне отнятое, отче, верни, пожалуйста, не мучь. Неслышно гаснет день короткий, силен ямщицкою тоской. Что бунтовать, художник кроткий? На что надеяться в мирской степи? Хозяин той музыки не возвращает – он и сам бредет, глухой и безъязыкий, по равнодушным небесам.
В одном из интервью поэт рассказывал: "С 1972 по 1976 год я изредка публиковался в советской печати. Печатался отнюдь не систематически, не было ни одного советского издания, где бы я напечатался дважды. А после 1976 года меня и вовсе перестали здесь публиковать, уж не знаю и почему. Меня стал печатать журнал "Континент", причем первая публикация появилась там довольно случайно, без моего участия". Первая книга стихов Кенжеева пролежала на полках Союза писателей Казахстана 20 лет и была издана только в 1996 году в Алма-Ате издательством "Жибек Жолы". В начале семидесятых Кенжеев вместе с поэтами Алексеем Цветковым, Александром Сопровским и Сергеем Гандлевским стал учредителем поэтической группы "Московское время". Гандлевский так написал о ее смысле и объединяющем начале: "Речь идет о категорическом неприятии советского режима: об убеждении, что объективной реальностью….жизнь не исчерпывается, потому что за ней стоит тайна… Мы любили литературную традицию и в то же время с подозрением относились к снобизму "хранителей ценностей" и "жрецов всего святого". Поэтам "Московского времени" удалось выработать собственный стиль, который отличается прозаичностью, точностью высказываний, воссозданием литературной нормы, ее реанимацией. Таким образом "Московское время" заявляло себя не только группой, но и школой. С 1973 года стал выходить "самиздатовский" литературный альманах, печатавшийся на машинке и переплетавшийся вручную. Всего вышло шесть выпусков.
Прошло, померкло, отгорело, нет ни позора, ни вины. Все, подлежавшие расстрелу, убиты и погребены. И только ветер, сдвинув брови, стучит в квартиры до утра, где спят лакейских предисловий испытанные мастера. А мне-то, грешному, все яма мерещится в гнилой тайге, где тлеют кости Мандельштама с фанерной биркой на ноге. (1974)
Охотники на снегу Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу. Устроится, выкипит – видишь, нельзя по-другому. Что толку стоять над тенями, стоять на снегу, И медлить спускаться с пригорка к желанному дому Послушай, настала пора возвращаться домой, К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу. Входи без оглядки, и дверь поплотнее прикрой - Довольно бродить по бездомному белому снегу. Уже не ослепнуть, и можно, спокойно смотреть На пламя в камине, следить, как последние угли Мерцают, синеют, и силятся снова гореть, И гаснут, как память – и вот почернели, потухли. Темнеет фламандское небо. В ночной тишине Скрипят половицы – опять ты проснулась и встала, Подходишь наощупь – малыш разметался во сне И надо нагнуться, поправить ему одеяло. А там, за окошком, гуляет метельная тьма, Немые созвездья под утро прощаются с нами, Уходят охотники, длится больная зима, И негде согреться – и только болотное пламя... (1975)
Спустя десятилетия выработанная авторами "Московского времени" стилистика стала образцом для подражания. Несмотря на безусловную общность всех авторов группы, голос Кенжеева в ней резко различим, его невозможно спутать ни с каким другим, он неуловим в своей оригинальности и ему очень сложно подражать. Поэт Инна Лиснянская, говоря о неповторимости его творчества, определила его, как пространство, в котором пересекаются романтическое сердце и ироничный ум: "Счастливо уживаясь, они дарят читателю не только новое освещение жизни, но и новое восприятие мира".
Майору заметно за сорок – он право на льготный проезд проводит в простых разговорах и мертвую курицу ест - а поезд влачится степями непахаными, целясь в зенит, и ложечка в чайном стакане – пластмассовая – не звенит. Курить. На обшарпанной станции покупать помидоры и хлеб. Сойтись, усомниться, расстаться. И странствовать. Как он нелеп, когда из мятежных провинций привозит, угрюм и упрям, ненужные, в общем, гостинцы печальным своим дочерям! А я ему: "Гни свою линию, военный, пытайся, терпи - не сам ли я пыльной полынью пророс в прикаспийской степи? Смотри, как на горной окраине отчизны, где полночь густа, спят кости убитых и раненых без памятника и креста - где дом моей музыки аховой, скрипящей на все лады? Откуда соломкою маковой присыпаны наши следы?" "А может быть, выпьем?" "Не хочется". Молчать, и качать головой - фонарь путевой обходчицы да встречного поезда вой...
Возможно, Бахыт Кенжеев – один из самых проникновенных лириков последних десятилетий, с каким-то особенным свойством, способностью отмыкать человеческие сердца. Поэт Мария Галина сказала об этой "особости": "Пожалуй, трудно назвать более цельного поэта… И, кстати, менее поддающегося внятному аналитическому разбору – Кенжеев принадлежит к тем поэтам, которых трудно спародировать: его манера неуловима в своей традиционности и в то же время "особости".
Вот гениальное кино, к несчастью, снятое давно - июльский дождь, и черно-белый пейзаж Москвы оцепенелой, сиротской, жалкой, роковой… Не над такою ли Москвой, когда снежит, когда озябли гвардейцы у ворот Кремля, и мерзнет черная земля, неспешно реют дирижабли? Не здесь ли дворник-понятой, певец гармонии святой, считает перед сном до сотни, не здесь ли ежится щенок и юркий черный воронок вдруг тормозит у подворотни?
В чем же разгадка этих Кенжеевских отмычек? Возможно здесь дело не в "приемах" и "инструментариях", но собственно в идее самой поэзии. Поэт пишет о вещах печальных, даже трагических, об "осени мироздания", вселенском финале, но его поэзия остается легкой, без ощущения безнадежности.
От райской музыки и адской простоты, от гари заводской, от жизни идиотской к концу апреля вдруг переживаешь ты припадок нежности и гордости сиротской - Бог знает чем гордясь, Бог знает что любя – дурное, да свое. Для воронья, для вора, для равноденствия, поймавшего тебя и одолевшего, для говора и взора - дворами бродит тень, оставившая крест, кричит во сне пастух, ворочается конюх, и мать-и-мачеха, отрада здешних мест, еще теплеет в холодеющих ладонях. Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чем. Виолончельным скручена ключом, так речь напряжена, надсажена, изъята из теплого гнезда, из следствий и тревог, что ей уже не рай, а кровный бег, рывок потребен, не заплата и расплата - так калачом булыжным пахнет печь остывшая, и за оградой сада ночь, словно пестрый пес, оставленный стеречь деревьев сумрачных стреноженное стадо...
О смысле поэзии Кенжеев сказал так: "Она не столько в утверждении Логоса – на это есть церковь, – сколько в выявлении трагической пропасти между Логосом и нами, даже самыми лучшими из нас. Иногда на этом пути – ненароком, никогда прямой речью – происходит нечто неожиданное. Поэт собирается проклясть Бога, а у него получается гимн той самой непонятной красоте мира".
СПРАВКА "ВМ" Бахыт Кенжеев – член Русского ПЕН-клуба, входил в жюри премии "Дебют" (2000). Его стихи переведены на казахский, английский, французский, немецкий и шведский языки. С 1982 года поэт живет в Канаде. |