Еркен АЙБАСОВ, "Аграрный Казахстан", 9 апреля

Части: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10

Новый, 1938 год, семьи встречали вместе. Однолетко нарядили прекрасную елку со свечами, с Дедом Морозом и Снегурочкой. "До сих пор помню, – вспоминает Назима, – как Галя снимала с елки конфеты и угощала нас. Это были "Му-Му" очень вкусные, а гирлянды из них тянулись чуть не на полкомнаты". Взрослые желали друг другу счастья, благополучия, но сердцем чувствовали, что надвигается что-то неотвратимое – ведь оттуда, куда ходила Назакат и жена Кузьмы Ивановича, живыми еще никто не возвращался.

В этой сторожке Назакат родила сына Кенеса, но через 10 месяцев малыш умер. У нее не было никакой профессии; она с трудом устроилась на работу в зоопарк – уборщицей. Семья осталась без средств к существованию. Не было нажитого имущества, которое можно было продать и продержаться некоторое время. Бирмухамед каждые 3-4 года менял города, не давая семье обзавестись обстановкой и обжиться. Дети рождались в разных местах службы отца, они как вешки определяли пройденный им путь: Назым – в Петропавловске, Надира – в Семипалатинске, Назима – в Кызыл-Орде, Еркен – в Москве, Кенес – в Алматы.

Почти каждый день она ездила на другой конец города, в сосновый парк, к зданию НКВД. Там она встречала многих знакомых подруг, друзей. На первых порах они стыдились и избегали друг друга, прятались за соснами, потом привыкли. Со своими подругами по несчастью она выстаивала длинные очереди в печально знаменитых домах. До войны эти темно-серые здания эпохи советского конструктивизма с узкими, как бойницы, окнами были самыми внушительными в городе, неприязнь и страх внушали они.

В подвалах томились и ждали своей предрешенной страшной участи Биркей и многие его друзья и товарищи.

Назакат обращается к директору партиздата с просьбой – о выплате компенсации за неиспользованный трудовой отпуск мужа, но получает отказ. Отказал и директор Казиздата художественной литературы – КИХЛ. Все это Назакат изложила в своем заявлении прокурору города, но это не помогло. А когда вышел роман на казахском языке и в переводчиках значился другой человек, а не Биркей, Назакат почувствовала всю беззащитность своего положения.

"Соседи Однолетко все время собирались уехать к себе на родину в Ленинград, – вспоминает Назима, – но мы уехали раньше их, где-то в мае 1939 года в Акмолу, к тете Даметкен. Назым поступил на рабфак при мединституте и остался в Алматы. В письмах он все время просил выслать денег. Говорил, что булку хлеба съедает по дороге из магазина в общежитие. Мама плакала над его письмами..." Не прошло и года, как умерла от туберкулеза тетя Даметкен, и Назакат с детьми возвратилась в Алматы.

Силы ее были на исходе. Вскоре, уже безнадежно больную, ее кладут в больницу. Чувствуя приближение конца, она обратилась к Гульбарам, сестре Биркея, с последней просьбой: "Назиму держи пока у себя, придет время, выдай замуж, а Еркена отдай в детский дом. У тебя своих двое, тебе будет очень трудно, тут такая война началась, ты не выдержишь".

14 августа 1941 года она умерла в больнице села Каракемир, похоронили ее на сельском кладбище рядом с дедом Айбасом и Абеденом, скромно, шла война, и было не до церемоний.

Суровое дыхание войны дети встретили круглыми сиротами. Сестра Биркея Гульбарам не отдала детей в чужие руки, всю войну они прожили у нее и бабушки Ширин, вдовы деда Айбаса.

В 1942 году Назыма вызвали в военкомат. Как он ни просился, в армию его не взяли – сын "врага народа". Его призвали в трудармию, и он оказался в Карлаге. Зимой 1943 года пришло письмо из лагеря, в котором он писал, что его замучила цинга, у него украли телогрейку, просил прислать чеснок и что-нибудь теплое. Это было его последнее письмо. Много лет спустя мы узнали, что в том году он умер.

15. О себе...

Я, Еркен Айбасов, родился 26 сентября 1933 года в Москве, когда отец учился в институте Красной профессуры. Отца не помню, так как в 1937 г., когда его арестовали, мне было только четыре года. Запомнил то время, когда жили возле зоопарка в маленькой сторожке – две семьи в двух комнатах.

В первый класс пошел в начале войны в селе Азат. Запомнилось, как мы всем классом наблюдали солнечное затмение. До 6 класса – учеба в Тау-Тургене. В школе в одном помещении было четыре ряда парт: каждый ряд – класс. Сидя во втором ряду, мы уже знали, что проходят в четвертом классе. Домашние уроки приходилось выполнять при свете керосиновой лампы без специального стекла, ее заменяла поллитровая толстостенная банка без дна. Писать учились не в тетрадях, их попросту не было, а в книгах, между строк. Вместо чернил разводили сажу или барбарис и носили в "непроливашках", которые так проливались, что руки всегда были грязными. Помню, что писали одним пером № 86 с нажимом.

Долго не мог забыть маму. Душевное состояние после ее смерти было подавленным.

О военной Алматы у меня осталось двойственные воспоминания. Первое тягостное – нескончаемые очереди за хлебом с хлебными карточками, за подсолнечным маслом или керосином – с лимитными талонами. Драки, порой жестокие, с поножовщиной, неоднократные ночные бдения с переписыванием номеров очереди или перекличкой – и все ради куска хлеба.

Спасало то, что тетушка летом отправляла нас в санаторий "Весновка" или в пионерский лагерь. Там было трехразовое питание, линейки, и пионерские костры с песнями, военные игры, порядок во всем, твердый режим дня. Я и до сих пор просыпаюсь в 6 часов 45 минут утра, как часы, хотя разменял седьмой десяток.

Но были и радостные дни. Не забуду новогодние утренники в ТЮЗе, организованные замечательным режиссером Натальей Сац.

Нас группой заводят в зал Снежного царства, где застыли сказочные герои – Финист Ясный Сокол, Иванушка-дурачок и другие, при виде которых нам самим становилось холодно. Мы громко поем песню, наши герои начинают подавать признаки жизни, встают, благодарят нас, и мы двигаемся в следующий зал – Подводное царство, где с рыбьими глазами на нас движутся русалки, потом – в следующий зал и так далее. Возле изумительной елки мы танцуем, поем, устраиваем конкурсы и получаем призы, полновесные подарки с апельсинами, мандаринами, шоколадками – и это в полуголодные 1943-44 годы. В зрительном зале концерт с участием героев детских пьес и самой Сац. Повзрослев, я побывал на многих новогодних вечерах в Москве, в Кремлевском и Колонном залах, в Питере – в Смольном, но такой елки, как в Алматы, у Натальи Сац, я не видел нигде.

...Знойное лето в Алматы 1942 или 1943 года. К нам на Крепостную улицу нередко приходят жены бывших друзей отца, подруги моей матери – тетя Бига (Рабига), жена Хасена Кошамбаева, тетя Хадича, жена Асхата Сейдалина, тетя Нафи (Нафиса), жена Оразбека Мухамедова и другие. Нет в живых Назакат. Идет Великая Отечественная война, которой не видно конца, и события, которые, казалось, навсегда затмили страшные события 37-38 годов. Женщины украдкой смотрят на нас с Назимой, и вздыхают: сиротинушки. Тетя Хадича берет гармонь и начинает петь про своего "Асхата-жаным...", остальные ее поддерживают. Тетя Бига пьет чай и почти не поддерживает общего разговора за столом. Недавно она прибыла с вдовой Сакена Сейфуллина Гульбарам из Карлага, где отсидела 3 года, и после всех потрясений уже не говорит, а только слушает и смотрит в одну точку, пальцы больших белых рук постоянно дрожат. Живет в Каскелене у какой-то дальней родственницы. Вместе с вдовой Сакена Сейфуллина работает в швейной мастерской.

Самая печальная картина, которую я могу вспомнить из своей жизни – это, как по пыльной Коннозаводской улице (ныне Адольфа Янушкевича) уходит от нас тетя Бига. Идет медленно, с трудом переставляя ноги, спина прямая и неподвижная, идет, не оборачиваясь. Оказывается, ушла навсегда, молча, ни на кого не жалуясь, не ропща на судьбу, одинокая, ни мужа, ни детей... И я постоянно чувствую какую-то вину перед ней...

Закончилась война. Мы с сестрой окончили школу и поступили в 1950 и 1952 гг. в московские вузы. Назима – в технологический институт пищевой промышленности, я – в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию (ТСХА). Я, как и все, поступал на общих основаниях. Подготовка в нашей Алматинской школе № 33 была солидная, мы верили в свои силы. И девять человек из класса поступили в ленинградские вузы, а человек 5-7 – в московские.

Тимирязевка – ведущий сельскохозяйственный вуз страны. При организации она занимала площадь 785 гектаров на северо-западной окраине Москвы. В нее входили 36 учебных корпусов, опытные станции, поля, фермы, парки, сады, теплицы, дендрарии. Десятки музеев – почвоведения, зоологии, лесоводства, агрономических руд. Единственный в мире музей коневодства и другие. Здесь же размещались стадион, плавательный бассейн, ипподром.

Заведовали кафедрами ведущие ученые страны, авторы книг, учебников. Например, кафедру растениеводства возглавлял академик И.В. Якушкин (из рода декабристов), затем доктор сельскохозяйственных наук Н.А. Майсурян, кафедру ботаники – академик, директор Всесоюзного института растениеводства (ВИР, Ленинград) – П.В. Жуковский, кафедру генетики и селекции – академик Т.Д. Лысенко, где профессором у него работал министр высшего образования Столетов и т.д. Даже по непрофилирующим предметам, например, иностранным языкам, кафедру возглавлял автор учебника по английскому языку Покатилов.

Кафедру химии – брат В.Р. Вильямса, на кафедре ботаники работала дочь агрохимика Прянишникова. В этом же корпусе трудилась очень красивая грузинка, видимо, из княжеского рода – некая Гегечкори. Впоследствии мы узнали, что она была женой Л.П. Берия. Почетным студентом экономического факультета был Генсек Н.С. Хрущев. На этом же факультете учился и сын Михаила Шолохова.

Обучение проходило на высоком методическом уровне, с богатым набором наглядных пособий, показом кинофильмов, диапозитивов. Нагружали нас так, что только в 16 часов заканчивались лекционно-лабораторные занятия, затем – легкий обед, небольшой отдых и кто куда – в библиотеку ли, на кружки.

После занятий часто проходили встречи со знатными людьми, героями полей, известными учеными. Все встречи вспомнить невозможно, но некоторые, наиболее интересные, запомнились. Например, встреча с известным антропологом, академиком Герасимовым, который восстанавливал по черепам портреты Ивана Грозного, Тамерлана и других исторических лиц, встречи с матерью и сестрой Владимира Маяковского, со старой большевичкой из ленинской гвардии – Ольгой Лепешинской и ее мужем. Интересной была встреча с народным академиком, скромным агрономом-полеводом из Кургана Терентием Мальцевым.

Лектор-международник из Московского комитета партии – Свердлов, вылитая копия своего дяди Якова Михайловича Свердлова, своими зажигательными лекциями так напрягал аудиторию, что мы вскакивали и скандировали "Руки прочь от Египта!" и готовы были записаться в добровольцы, чтобы ехать в Африку.

Место прохождения полевой практики студенты выбирали сами. Я, например, на третьем курсе, глядя на карту, выбрал Алтайский край, в конце практики – объезд всех опытных станций Западной Сибири, вплоть до Шушенского, где Ленин отбывал ссылку. На четвертом курсе я решил поехать в другую сторону, на запад, и выбрал Украину, Каменец-Подольский район, село Гуменцы, в конце практики – знакомство с опытными учреждениями во Львове, Черновцах, Дрогобыче, Старые Яремчи – до чего же все это было интересно.

Практику на первом и втором курсах мы проходили в учхозах г. Мичуринска, где знакомились с музеем Мичурина, в Каменной степи – с докучаевскими лесными полосами, в Подмосковье – в учхозе Щапово, колхозе "Пламя". Эта практика была не только ознакомительная, но и учебная, у нас у всех были памятки, вопросники, программы, и мы обязаны были их заполнять и писать отчеты. К пятому курсу я уже представлял себе, как развивается сельское хозяйство Подмосковья, Алтайского края, Украины. Об этом можно долго вспоминать и писать рассказы.

В 1952 году, в первый год обучения в Москве, прошел XIX съезд партии. Короткую речь вождя (10-15 минут) мы изучали весь семестр, тщетно отыскивая гениальные мысли и слова, которые он произносил еще до войны: "...знамя демократических свобод выброшено за борт. Наша задача – поднять его..."

7 ноября 1952 года, 35-я годовщина Великого Октября, обычный осенний день, мы движемся к Красной площади. У Исторического музея нам несказанно повезло – мы попадаем в первую колонну от мавзолея. Поднимаясь по Историческому проезду, мы видим на мавзолее знакомый силуэт Сталина. Нашей радости нет предела – такой простой, такой доступный, в серой фуражке, в сером плаще, в вялом взмахе руки чувствуется надвигающаяся старость, такой беззащитный. С тревогой всматриваемся в пепельно-серое лицо.

– Господи, дай ему еще 100 лет жизни.

Мы выкрикиваем лозунги и здравницу в честь великого вождя. Многие плачут от счастья, наши шапки летели вверх. Солдаты подталкивают нас: "Ребята, проходите, не стойте, нельзя". За нами во всю ширь Красной площади разворачивается колонна знаменосцев-физкультурников, заканчивается демонстрация, сворачиваются шеренги солдат, образующих живой коридор. Только на Москворецком мосту мы пришли в себя от пережитого. Прошли физкультурники, пронеслись с грохотом танкетки, опустела Красная площадь. Я вернулся к мавзолею. Даже не верилось, что несколько минут назад я видел Сталина, Молотова, Маленкова, Берия и других выдающихся деятелей партии и государства. Вдруг распахнулись двери мавзолея, и женщины в телогрейках и белых фартуках с бляхами на груди стали выкатывать тачки, нагруженные бумажными стаканчиками, пакетами, остатками закуски. Они громко между собой переговаривались. Я остолбенел: "Святая святых и вдруг изнутри тачками вывозят остатки пиршества". И только спустя 40 лет, прочитал в какой-то газете, что стоять великим старцам 5-6 часов на трибуне мавзолея на холодном, осеннем ветру было тяжело, и они время от времени спускались вниз и принимали "для сугреву" коньяк. И собираясь внутри Кремля для выхода на мавзолей, они шутили между собой: "Пойдем к Ильичу в шалаш", а зал внутри мавзолея, который никто не видел, они многозначительно называли "разлив".

Вообще, 1952 год – это был год, когда слава Сталина была в зените. Радио, телевидение, журналы, газеты – все пели славу Сталину. Центральные музеи Москвы (Революции, им. Пушкина, Политехнический) превратились в музеи подарков тов. Сталину. На концертах в Колонном зале, в "Чайковке", Доме Красной Армии скучно было сидеть, все они были похожи друг на друга. Обычно, первым номером исполнялась песня "О Сталине мудром", затем "Два сокола" – имеется в виду один из них Ленин, а другой Сталин, потом песня о России или партии, и так заканчивалось первое отделение.

И вот в такой казенной, давящей обстановке у нас в Тимирязевке состоялась встреча со студентами-лейбористами из Англии. Жаркие споры, дискуссии шли до самого вечера. В основном напирали мы, обвиняя англичан, Черчилля в том, что они плохо борются за мир. Обычно толстого Черчилля рисовали в виде атомной бомбы "толстушки" с неизменной сигарой во рту в виде бикфордова шнура – поджигателя войны, и все в таком духе. Наконец, поднялся руководитель английской делегации:

– Господа, вы все время задавали нам вопросы, мы признательны за такой живой интерес к нашей стране, из-за этого мы опоздали на Ваш прославленный балет "Лебединое озеро" в Большом театре. Позвольте и нам задать ряд вопросов Вам. Можно?

– Задавайте, – хором легко ответил зал.

– Первый вопрос. Почему у Вас в стране запрещена критика марксизма-ленинизма?

Зал неодобрительно зашумел. Ответ одного студента сводился к тому, что марксистско-ленинское учение самое передовое в мире, а потому оно верное. Разве можно критиковать правильное учение?

– Второй вопрос. Почему у Вас в стране культ личности Сталина? Зал еще сильнее зашумел. Ответ прозвучал в таком духе – у нас нет культа, а есть всенародная любовь к великому вождю и учителю. Своей самоотверженной, повседневной работой Сталин завоевал авторитет среди народа. Если бы не Сталин, мы бы не выиграли войну у Германии. И вообще, как не стыдно задавать такие глупые вопросы?

– Хорошо, третий вопрос. Почему у Вас в стране так развит антисемитизм? У нас один студент-еврей даже не поехал из-за этого в Москву, боясь, что его здесь задержат. Вот сейчас у Вас судят врачей-евреев.

Зал снова зашумел: "Да что это происходит. Ведь судят врачей не за то, что они евреи (в нашей прекрасной стране все нации равны), а за то, что они подлые врачи-убийцы. Суд воздаст им по заслугам, наш суд самый гуманный и справедливый, у нас в стране зря человека не посадят"...

Возвращаясь в общежитие, мы обменивались впечатлениями, и я ловил себя на том, что в глубине души, самому в этом страшно признаться, но англичане правы. Почему мы все берем на веру и ни в чем не сомневаемся? Разве классики не призывали нас все подвергать сомнению... А разве культа нет, ведь вздохнуть нельзя, кругом его портреты, цитаты, любая лекция, любая защита диссертации начинается словами – товарищ Сталин учит нас, товарищ Сталин сказал... А что, разве у нас нет предубеждения к евреям?

окончание следует