Олег Квятковский, "Казахстанская правда", 23 сентября

"Идешь пустыней, тундрой, лесом. Куда ни глянь - везде Тлевлесов..." От души сочинил эти строчки когда-то ему я на круглую дату. На днях вновь у него юбилей - будет 70 лет...

Но ничуть не меняется он между собственными юбилеями, легендарный наш полиграфист Январбек Сагимбаевич! Диктофонную запись не дал никому расшифровывать я: слишком много там смачных и крепких словечек. Здоров, весел и свеж. Ну, правда, просыпается теперь он по утрам в 7.30, а не в шесть, как просыпался пятьдесят лет кряду.

Тлевлесов - аксакал полиграфии Казахстана, много лет возглавлял самый крупный издательский комплекс республики. А нынче верховодит в ТОО "Анек", которое назвал в честь младшего девятилетнего сынишки.

Январбеку Тлевлесову есть что сказать: о себе, о профессии, о журналистике и журналистах.

- Полиграфия требует любви. Мы все - фанатики, полиграфист на "Пламаг", на ротационную машину жену и Божий день менял легко. По ночам ведь работа идет, какая женщина такого мужа вытерпеть способна? Нас мало всегда, и у нас своя гордость, свой стиль. Еще при Ленине полиграфисты-работяги были грамотнее всех: все новости первыми знали, в политике разбирались. Это - гвардия класса рабочих, во все времена, во всех странах. Журналист и печатник - рука и нога одного человека. Вы пишете руками, мы - ногами, вышагивая ночью у машины километры, - письму вашему жизнь даем, даем выход к читателю.

- Вам, аульному пацану, не светила как будто рабочая гвардия...

- У нас в Кугалах стоял трактор. Единственный. Мертво стоял. Гора железа есть, а духа - нет. И вот к нам приехал механик, Григорий Ткаченко. И эта мертвая гора вдруг ожила, пошла, работать стала. Я так этого Гришу зауважал! Он был поддавальщик, неделю работает - ровно неделю пьет. Гриша пьет - стоит трактор. Пришел Гриша - и трактор пошел. Меня потрясало все это. И я твердо решил стать механиком. А где это, как их готовят, откуда мне знать? Жили бедно, темно, одиноко. Отец погиб в 42-м. Он ушел на войну, когда брату шесть дней всего было.

- Ушел с генералом Панфиловым?

- В его дивизии. Я весь отцовский путь потом прошел, нашел отца могилу в Новгородской области. И посчитал: их дивизию 16 ноября разбили под Дубосеково, в Подмосковье. А погиб он 18 февраля 1942 года возле города Холмска. Остатки дивизии немцы добили там. Я прикинул: отец шел по снегу больше тысячи километров три месяца. Дошел и там погиб. Я вообще не знаю, что это такое - жить вместе с отцом. Но мама - святая женщина. В восьмом классе мне, безотцовщине и босяку, как-то смогла купить велосипед. Ты представь, у сына секретаря райкома партии велосипеда не было! Я хорошо учился в школе. Мать сказала: "Вот тебе семь мешков муки, больше нет ничего, продай и учись лишь тому, чего сердце просит". Я первой попуткой увез муку в Алма-Ату и продал. Шел набор в Москву, Ленинград. Экзамены на базе горного института, политехническим он стал потом. Искал институт, где есть слово "механик". Нашел это слово в Московском полиграфическом. В моей группе был 31 человек. Я один приезжий, казах. А остальные 30 - москвичи, и все - евреи, из них 17 - медалисты.

- Полиграфический плевал на "пятую" графу?

- Полиграфист - городская специальность, ты понял? Минимум районный центр. Там ты всегда король. Бумага - у тебя, все бланки ты печатаешь! Ну и потом, полиграфия не для дураков. Сложнейшая профессия. Самые точные машины в промышленности - полиграфические. Там высшая точность. Представь, наша техника работает только вот с этой бумагой. А толщина ее всего 40 микрон. Большие скорости, высокая динамика. Учили хорошо, учиться было очень интересно.

- А как Москва тех лет?

- Я там не мог понять два года, где восток, где запад. Хмарь все время. Вечерами сижу, ну такая тоска, пешком бы в свой дырявый Кугалы ушел. Но очень дружный был наш курс. Я стал с друзьями театралом. Только Большой, с любимой "Хованщиной", еще шахматы и преферанс. У всех однокурсников папы-мамы - профессора. Деньги есть. Я их попросту раздевал на вистах. "В оркестре выдуваю, Анвару продуваю", - говорил Паша Гольдберг, он в парке Горького в духовом оркестре играл, хорошо зарабатывал. Все московские студенты-казахи ко мне приезжали, все знали, что я накормлю. Вернулся по распределению домой и стал слесарем во второй типографии.

- Кем-кем?

- Слесарем, говорю. Тогда же тоже здесь протекция была. Кто окончил со мной - механиком сразу. Но я же нищий, из деревни я. Без племени и рода. Я тогда не знал даже, каков мой казахский род. Два года слесарил, 58 рублей - вся зарплата. Потом вызывают: давай становись начальником наборного цеха. А я ж не коммунист, меня же не заставить. Там Иткин работал - на десять лет старше меня. Считалось, что он завалил. Он завалил, а я что сделать там могу? Я даже по телефону звонить не умел, только из автомата, за 15 копеек. Какой из меня начальник? Не буду, говорю.

- Но почему?

- Я из наборного оборудования только линотип и видел. Я же механик, а там же технология, верстка-подверстка, 186 человек, две тысячи листов набора в день. Это ж был основной набор всего Казахстана! Семь дней меня ломали. Утром директор, в три часа - председатель парткома, в пять - профком. Они ж меня уже в уме повысили по службе. А я пошел бросаться под трамвай.

- В каком смысле?

- А в самом прямом. Идет трамвай, сверху, по Пастера. Я уж шагнул к нему, нацелился бросаться. Смотрю, молодая такая вагоновожатая, симпатичная. Неужели она за меня страдать будет? Надо бабку какую-нибудь в кабине найти. Постоял и ушел. А в воскресенье к матери стучат, у нас с ней за СМУ-15 полдомика было. Директор полиграфкомбината сам пришел. Мать говорит: "Балам, а почему же ты не можешь быть начальником?". Я пил, курил, но никогда - при матери. Святое. Послушался. Пошел я в этот цех. Через полгода он впервые получил переходящее Красное знамя.

- За счет чего?

- За счет порядка и за счет того, что я все видел, знал, умел, обмануть меня было нельзя, а мне противиться - чревато. Вот кассы ручного набора. Там 92 гнезда. Я в трех экземплярах кассу начертил. Повесил дома над кроватью, на рабочем столе положил, в кармане носил. Изучил абсолютно. Сам оставался после работы - набирал, верстал. Тренировался. Все давно знают, что я очень жесткий мужик. Но никто не скажет, что я несправедливый. Что обещал, делаю. И того же всегда от других требовал. Я был худой, 65 килограммов, 46-й талия, 54-й плечи. Сейчас-то 110 рабочий вес. Но чуть однажды не убил наборщика одним ударом. Старший мастер увидел, разнес по цеху. И этого на всех и навсегда хватило. В 62-м стал главным инженером комбината, в 64-м был назначен уже главным инженером типографии Издательства ЦК. С 1971 года по 1984-й - директором. Потом снова директором - с 91-го и на десять лет. Всегда и везде я сначала отказывался. Никогда не брался руководить тем, чего толком не знаю. Любыми путями сперва старался изучить тот фронт, куда судьба толкает, а уж потом...

- Судьбу не обманешь. Вообще, вы довольны судьбой?

- Я горжусь этой жизнью, для отрасли и для страны она вся и прошла. Газеты в Казахстане начали печатать в 32-м, я архивы смотрел, первым транспортом полиграфистов были две кобылы и телега, на них бумагу возили. Полуторка первая - уже в войну. А остальное на моих глазах, имею право говорить, с моим прямым участием. Мы первыми в СССР начали децентрализованную печать журналов, "За рулем", помню я хорошо первый номер. А уж за нами начали Новосибирск, Ташкент. Мы построили в Алма-Ате самый лучший по тем временам комплекс офсетной печати и качество газет на несколько порядков сразу подняли. Самыми первыми в Союзе ввели децентрализованную печать местной прессы. В Караганду, Актюбинск, Акмолинск и Чимкент. Представь, 236 авиарейсов под работу издательства были подвязаны, а там еще машины ждали в областях, чтобы везти газеты дальше... Мы ведь бойцы идеологического фронта! Мы ж на самой передовой! При передаче газеты из цеха в цех счет шел на минуты. Срывать график было нельзя. И его не срывали. Кроме, конечно, случаев исключительных - визиты Брежнева, пленумы, съезд. Когда съезд шел, мы по 120 тонн бумаги в сутки перерабатывали. А в обычные дни - по 80. Сейчас в типографиях по 14 тонн осваивают за день, не больше.

- Ну а проколы, а газетные ошибки... Клише Брежнева, помните, перевернули, ордена не на той стороне груди оказались, лицо перекошенное. А заголовочки: "Союз советской и кубанской молодежи", "В Новосибирск - на Малую землю", "Валентина Терешкова: 36 обортов на орбите"...

- Ну как же! Многое я помню. За все ведь на бюро отвечал персонально. Брежнев едет на Кубу с визитом, у нас же в газете - "Кастро, лидер социалистической партии". Мне в ЦК с места сразу в лицо: и это твой подарок дорогому Леониду Ильичу к его историческому визиту? Как-то Хайдаров, заместитель редактора "Социалистик Казакстан", мне домой в семь утра стучит в дверь. А слова сказать не может. Только трясется и "Социалистик" свежий мне сует. А там... О Аллах! На оборотных полосах - "Социалистик", а внутри - "Казправда", две страницы. Я тут же замминистра связи набираю: задержи тираж, не отправляй по своей линии. А сам - в издательство. Там все уже поправили и на машину ставят. Тираж вновь отпечатали, а старый сожгли.

- А на кого убытки положили?

- Мои дела, сам и развел. Да уж, ошибки... Но хорошее я лучше помню. Я полторы тысячи квартир дал людям. И около двух тысяч своих рабочих вылечил, в санаториях оздоровил. Я ввел бесплатные обеды по ночам и кофе с булочкой рабочему бесплатно. Мне из ЦК КПСС звонят: "Ты что там, строишь коммунизм?". Я отвечаю: "Да, а разве мы все вместе что-то другое строим?". Не нашли, что ответить, отстали. Мы ведь были номенклатурой Москвы, туда шла вся прибыль - 11 миллионов рублей в год. А потом уж Москва что-то Алма-Ате отверстывала из тех денег. Я был патриотом Союза и сыном казахской земли. Во мне нормально это совмещалось. Хотя, быть может, иногда бурлило чересчур. Я, например, мог сам, без всякой подсказки ЦК, издателю российскому сказать: "Остановлю печать, кончай нести такое про республику". О ком говорю, тот знает, он и нынче работает. Мы поднимаемся с колен, становимся самостоятельной страной. А нас опять хотят макать в кормушку носом. Не терплю.

- Но вас ведь при таком патриотизме только чудом и не посадили, семь лет вы были от полиграфии отсечены...

- Я за семь лет изгойства потерял только два процента друзей. Остальные остались. Меня топили кто? Людишки, мелочь, несколько персон. Я ж головы не гнул ни перед кем. Имашев, секретарь ЦК, покойный, однажды говорит перед началом совещания: вон, Тлевлесов зарплату получает больше меня. А я и отвечаю ему сразу: "Чем деньги чужие считать, давайте поменяемся местами, Саттар Нурмашевич. Я-то справлюсь на вашем, но вы на моем..." Он, не начавши, совещание свернул. Боялись, что я могу стать управделами ЦК. Сочинили письмо анонимное: вот машины Тлевлесов продал, вот вторую квартиру имеет, вот дача у него сверх норм. Исключили из партии, сняли с работы. Колбин дело реанимировал по подсказке через три года! - я снова все круги прошел, но доказал, восстановился.

- Колбин, помню, вам личного поведения не простил в момент "декабрьских событий"...

- А какое тогда поведение было? Естественное. У меня нахватали работниц-девчонок аж 70 человек. Нашел их в КПЗ - они стоят уж трое суток. На ногах! Ни присесть, ни поесть, ни пописать. Я говорю: "Вы что творите? Баранов перед мясокомбинатом и то водой поят!" Привез булочки, чай, горлом выдрал их всех оттуда. Потом мне диктуют: уволить всех, из общежития выгнать. А вины ни на одну не представляют никакой. Я отвечаю: хоп. А сам даю приказ: по выговору каждой объявить, а на работе, в общежитии - оставить. Я против всякой дури, на лица не смотря. Сам с русскими вырос, евреям по жизни я многим обязан. Нас, кроме собственной дури, ничто перессорить не может. С дурью надо бороться, себя самого не жалеть. Я ж после своего изгнания из "Дауира" опять стал слесарем, все начал снова. Ну а в конце концов мне передали просьбу Нурсултана Абишевича Назарбаева в "Дауир" вернуться. Я какой был, такой остался. Два условия оговорил и - возвратился.

- Какие, если не секрет?

- Прямое подчинение министру и процент от прибыли. Малюсенький, как символ. Но я же был у Михаила Хурина в Союзе кооператоров и предпринимателей Казахстана первым вице-президентом, зарплата - две тысячи долларов. А в "Дауире" - 350. Куаныш Султанов меня за два дня до ноябрьских праздников коллективу представил. А через сутки вижу: не на чем праздничные газеты печатать - ни бумаги, ни пластин, ни фотопленки. Вспомнил старые связи, закатал рукава. Платежи не уходят в Россию, кругом границы, суверенитеты, новые валюты, курсы... Но мне по второму заходу значительно проще и легче работалось. Никто не помогал копейкой. Но никто и не давил, не диктовал, не лез. Я три колхоза купил, лошадей, баранов, выход мяса и шкуры с профкомом считал каждый день.

- Каким видится вам казахстанская полиграфия в ближайшем будущем?

- Современной, красивой, могучей. Вообще, она перед большим скачком сейчас стоит. Цифровое оборудование. В полиграфии "цифра" - это не в фотокамере. Молодые полиграфисты сейчас знают то, чего мы не знали. Идет оптимизация, модернизируется все. Мощный будет рывок, я считаю.

- Что про нас, грешных, думаете, Январбек Сагимбаевич? Вот падает тираж, вокруг кричат, что "ящик" окончательно убил уже газеты...

- Нет, ерунда, Олег, все это. Я как болел, не прочитав за день пяти газет, так и теперь - не почитав газет, болею. Сегодня очень конъюнктурные газеты, это люди чувствуют. А вы, мои родные журналисты... У вас прекрасная, проклятая профессия. Я уважаю вас за труд. Но только тех, кто пишет то же, что и в самом деле думает. А такие среди журналистов не все. Но ведь не правда, что газета только один день живет. Она ж потом в подшивку ляжет и историей становится. История у нас всегда одна, своей истории не следует стыдиться...