Мерей СУГИРБАЕВА, "Караван", 24 декабря

Люди, близко знавшие, характеризует Бауке как цельную, прямую, не терпящую лжи, но при этом крайне сложную и противоречивую натуру. Сегодня нам хотелось бы показать его с другой, неожиданной стороны – отношения к женщинам.
Образ неистового Бауыржана Момыш-улы уже при жизни был окружен ореолом легенд и преданий, из которых вырисовывался то воинственный казахский Чапаев, то любвеобильный Казанова. И то и другое имеет право на существование. Сам он горько шутил: "Казахи без меня сто раз меня женили". Обвиняя его в излишнем женолюбии, приписывали ему несуществующие романы. За примером далеко ходить не надо. Его другом, наставником и советчицей была Вера Павловна Строева, жена знаменитого режиссера советской эпохи Григория Рошаля. Бауыржан обращался к ней только на "вы", но людская молва называла их любовниками.

"… Люблю ее одну, не хватает ее одной"
Во всех других своих женах он искал нечто, что роднило бы их с его первой женой. О том, что Жамал Букаева была и осталась для него единственной женщиной на всю жизнь (только он это понял поздно), говорят его дневниковые записи. Когда она умерла, он отдыхал в Крыму. Приехав, сразу же пошел на ее могилу.
Сын писателя Бахытжан Момыш-улы вспоминает:
– Дядя Митя (боевой друг Бауыржана Момыш-улы, писатель Дмитрий Снегин) в своей книге, посвященной памяти отца, говоря о глубоком чувстве отца к моей маме, цитирует его: "Ей надо было умереть, чтобы я с болью в душе осознал: люблю ее одну, уважаю ее одну, не хватает ее одной…".
Мне было 16, когда они расстались. У меня до сих пор стоит перед глазами мертвенно-бледное лицо мамы, когда отец навсегда уходил из дома… Не мне судить, но думаю, что ни одна женщина не заслуживает такого горя. Умерла мама сравнительно молодой – после ухода отца она прожила всего 10 лет.
А те, другие женщины абсолютно не понимали его исполинского внутреннего мира. Ни одна из них, возможно даже моя мама, не смогла стать ему настоящим другом. Женщин приводила в бешенство его безграничная щедрость. Он мог свои золотые часы подарить какому-нибудь рабочему, а своей очередной жене приказать: "Снимай браслет!" – и отдать дорогое украшение аульной молодухе, которая возилась у казана, готовя ему угощение во время его приезда на родину.
Той лебединой верности, что была присуща Жамал, матери его единственного сына, он не нашел ни в одной из своих многочисленных подруг. Они были больше озабочены земными проблемами. В первую очередь тем, как бы при помощи Бауыржана Момыш-улы пристроить получше своих детей. Однажды он в сердцах бросил: самая кровожадная волчица та – у которой есть свои волчата.
– Были ли у него другие дети кроме Бахытжана?
– В Москве живет моя сестра Елена Бауыржановна Коркина, – говорит Бахытжан Момыш-улы. – Однажды, когда я уже учился в 10-м классе, отец повез меня в Москву. Сразу по приезде мы поехали в Столешников переулок. Открыла нам высокая статная женщина. Увидев отца, со словами: "Больше не приходи. Она не твоя дочь", – она захлопнула дверь. Отец почернел лицом, но ни по дороге в гостиницу, ни за обедом не проронил ни слова.
Но тем не менее мы с Леной стали переписываться с того момента. Сестра окончила Литинститут, занимается изучением творчества Цветаевой.
В Алматы она первый раз приехала в 2006 году. О ее порядочности, о том, что она дочь своего отца, говорит такой факт. Я выслал ей деньги на дорогу. Через некоторое время сестра позвонила: "Бахыт, я купила билеты туда и обратно, но осталась еще куча денег. Можно я куплю чемодан на колесиках и доеду до аэропорта на такси?".
Мне кажется, что мать Лены очень боялась, что казахские родственники увезут дочь, потому и запрещала ей общаться с отцом.

"Вы ласкаете и бьете одновременно"
Фрагменты из дневников и переписки Бауыржана Момыш-улы с женщинами.
Войны еще нет. Бауыржан молод, красив и жаждет любви. В то же время и сам он был объектом особого внимания женщин. Кто знает, возможно, если бы не война, из него вышел бы писатель мопассановского толка? Вот что писал он в ту пору в одном из своих дневников:
"Шел с ней из летнего лагеря поздно вечером. Когда мы сидели на скамейке – она постоянно прижималась ко мне… Это было так неосторожно с ее стороны, что даже соседи обратили на нас внимание. Я был смущен. Меня охватила жажда любви. При свете, во время антракта, она показалась мне прекрасной, как ангел. По дороге она беспрестанно болтала, пуская в ход приличные слова и фразы, таящие в себе нескромные образы – этим еще больше раззадорила меня… Я покрыл ее горячими поцелуями. Она, сопротивляясь, возвращала их мне. Я освободил ее, и она прошептала: "В коридоре поцелуи ничего не стоят. Не следует жать хлеб неспелым…". Мы зашли в ее комнату…"
Каждую из встреченных им женщин он любил искренне и по-особенному честно, возвышенно и страстно.
Из неопубликованных дневников: "Она собою недурна, но пожилая женщина". Так о женщине отзывается женщина. "Она собою недурна…" – Л. произнесла эти слова искренне, даже с некоторой завистью. "Но пожилая женщина" – с сочувствием и сожалением. "Она собою недурна" – я машинально повторял эти слова несколько раз. У меня появилось желание видеть ее, внимательно посмотреть на нее и установить, действительно ли она интересная женщина. Но где ее встретить и как можно на более продолжительное время, чтобы рассмотреть ее, как следует, и даже поговорить, если представится случай?
Преследуемый этой мыслью, я ходил несколько дней… Лежа в постели с открытыми глазами, я о Л. думал меньше всего, но из моей головы никак не выходили ее слова, что "она собою недурна". Я старался отгонять эти слова, махал рукой, словно отгоняя мух… Но, успокоившись, смеялся над собой и говорил: "Черт! Так можно с ума сойти из-за этой старухи"…
Однажды вечером, так как в комнате было душно, часа в 23 вышел на улицу, сел на бревно и закурил папиросу. Услышал приближающиеся мелкие шаги и шелест женского платья. Я встал навстречу, чтобы рассмотреть, кто идет. Я в темноте вырос перед ней, она остановилась. "Вы до сих пор не спите, товарищ Момыш-улы?" – спросила она. Я по голосу узнал ее. Она была та самая, которая "собою недурна, но пожилая женщина".
Каждая из этих записей имеет прекрасное продолжение, полное целомудрия и страстного влечения, разочарования и любви. Возможно, война, ее смерти и увечья, лишения и горести вытравили в Бауыржане Момыш-улы явные задатки лирического писателя. Возможно также, что поэтическая прелесть идиллической довоенной жизни и дала ту беззаветную волю – выстоять и победить в губительных боях под Москвой осенью и зимой 1941 года.

Без бронзы и гранита
Война закончилась. Легендарного воина окружали друзья, поклонники и поклонницы. Война закалила его, сделала требовательным не только к себе, но и к другим. Его высокую планку выдерживали не все, в том числе и женщины.
В письме к В. он говорит о своем одиночестве. Она же пишет ему о перипетиях своей женской судьбы, жалуется, что от него мало писем: "Ваши друзья по-прежнему переживают Ваши неудачи, так же, как и радуются Вашим успехам".
В начале 50-х годов подруга героя часто сетует, что "он много пьет, что вредит его сердцу".
Женщины, как и прежде, занимают, возможно, самую важную часть его жизни. "Почему Вы меня спрашиваете, люблю ли я Вас по-прежнему? Разве Вы в этом сомневаетесь? Я ведь часто повторяю признание в любви к Вам, а еще чаще повторять боюсь, а то Вам надоест слушать одно и то же, и Вы тогда меня разлюбите. Целую и обнимаю моего Бауыржана".
"Я провожу рукой по Вашей непокорной шевелюре, где появились благородные седины, мой мальчик, и крепко целую мудрый лоб и непримиримые, жесткие губы. Ваша Айналайын".
"Я не хочу оглядываться назад, ибо Вы мне причинили слишком много боли".
"Вы всегда оставляете после себя след независимости, свободы суждений, непосредственности".
Женские характеристики героя бережно снимают с него напускной покров бронзы и гранита, навеянный его повестями о войне, и открывают земной, ранимый, страстный мужской облик: "При Вашем уме, мужественности и человечности, в широком смысле этого слова, Вы могли быть жестоким, злым, саркастическим, как фаустовский Мефистофель, особенно когда Вы сталкивались с мелкими человеческими страстями, подлостями…".
"Вы ласкаете и бьете одновременно. Около Вас невозможно построить обывательскую, мирную супружескую жизнь. С Вами можно вписать в книгу своей жизни главу увлекательную, захватывающую, упоительную и глубокую, но эта глава непременно оборвется, и кто из двух действующих лиц окажется страдающим? Не исключена возможность, что этим страдающим лицом можете оказаться и Вы…".

----

Бауыржан Момышулы: Листы военных реляций должны быть по-юношески чисты и по-солдатски честны
Легендарному воину, талантливому писателю исполнилось бы 100 лет

Сергей БОРИСОВ, "Литер", 23 декабря

По нынешнему определению жанр этого материала можно назвать журналистским римейком. В нем изложены факты одной знаковой встречи, которая произошла в такой же, как и сейчас, снежный, с легким морозцем декабрьский день 40 лет назад.
…60-летний юбилей Бауыржана Момышулы газета "Ленинская смена", в которой я тогда работал, чуть было не проморгала. Спохватились за день до юбилея. Отделаться снимком и какой-нибудь "окрошкой" из боевого пути ветерана солидной газете не к лицу. Нужно живое интервью. Света Штейнгруд, завотделом литературы и искусства, курирующая писательский цех, зная о крутом нраве юбиляра, идти на "плаху" категорически отказалась. За месяц до этого по ошибке в одной из публикаций она назвала его Героем Советского Союза (тогда ходили такие разговоры, но звание героя было присвоено Бауыржану Момышулы лишь в 1990 году, когда его уже не было в живых). Выбор пал на меня, молодого литсотрудника, недавнего выпускника КазГУ.
– Ты служил, как-нибудь выкрутишься. И чтоб завтра к утру интервью лежало у меня на столе, – всегда интеллигентно мягкий главный редактор Виталий Валерьевич Энголи на этот раз был железно непреклонен.
...Не без дрожи в коленках нажимаю кнопку звонка квартиры писателя. Дверь быстро открывается. На пороге стоит высокий человек, на нем длинный до пола халат с завязанными на поясе кистями, взъерошенные волосы, строгий пронизывающий взгляд.
Он подал для приветствия сухую крепкую руку и что-то сказал по-немецки. О боги, немецкому в сельской школе меня учил ефрейтор, служивший в оккупационных войсках в Австрии. Самым любимым выражением, которое намертво засело в моей памяти, было: "Die Stunde ist zu Ende" – "Урок окончен".
Нарочито долго вешаю на крючок свою курточку, а в голове "жернова" искры вышибают друг о друга. Медленно прокручиваю сказанное. "Их бин" – "я есть", третье слово короткое, резкое, кажется, "оберст". Книг о войне в детстве я перечитал уйму, неужели не вспомню? Если не расшифрую этот код, все пойдет насмарку, интервью не получится. Г-м, оберст? Да это же, кажется, полковник по-немецки. Конечно же, полковник! Писатель сказал мне, что он полковник, как все просто! И тогда я, пристроив, наконец, свою курточку рядом с тяжелой длиннополой офицерской шинелью с полковничьми погонами, малость осмелев, назвал себя: "Их бин лейтнант" ("Я лейтенант").
Огромная, почти пустая, в смысле мебели, комната. Неслышно, как тень, кто-то из женской половины приносит заварной чайник с пиалами.
С тяжелым вздохом бормочу что-то извинительное: мол, ничегошеньки из написанного вами я до сих пор не читал. Даже "Волоколамское шоссе". Ожидаю в ответ что угодно, но только не это: "Молодец, что признался. Нет ничего хуже вранья и лести. На фронте за эти два самых вредных человеческих качества кровью расплачивались".
Диктофонов, какая жалость, у журналистов тогда еще не было. Мое перо не успевало за его мыслями. Пришлось отложить блокнот и слушать, слушать и запоминать.
Многое я потом по памяти восстановил, но столько из сказанного писателем так и кануло в Лету.
Заготовленные мною на быструю руку вопросы казались мне такими наивными, неуклюжими, заезженными. Его же русская речь была по-командирски четкая, перевитая вязью казахских пословиц и поговорок. Фактически говорил он сам, находя, на его взгляд, самые нужные темы. В мои же обязанности входило лишь вовремя деликатно переводить "стрелки".
За свою почти сорокалетнюю работу в газете я взял не одну сотню интервью v самых разных людей, и редко кто из них нет-нет, да и просил выключить диктофон или отложить ручку, извинительно прижимая палец к губам – "это не для печати". Бауыржан Момышулы резал свою окопную правду-матку без обиняков и экивоков. Он прекрасно знал, что добрая часть сказанного им не появится на страницах газеты. Сработает внутренняя цензура журналиста, что-то подправит и смягчит редактор, что-то вырубит цензор. Но он не мог быть другим, это был его стиль, его кредо. "Истина – дочь времени, – сказал он. – Когда-то о войне будут писать по-другому. Тот, кто не ходил в атаку, не имеет права браться за перо, чтобы писать книгу о войне".
Когда он задел любимого мною Симонова, я, немного обнаглев, возразил.
Собеседник тут же меня осадил: "Война требует усилий, а у Кости такая легкокрылость: "И на танке драном и с одним наганом мы первыми врывались в города". Если города так сдавались легко, так что мы делали долгих четыре года? Да и противника надо уважать. Это против немца-то на драном танке?! Ну, герой!".
"А как вы относитесь к книге Г.Жукова "Воспоминания и размышления"? – спросил я его. В то время это был мемуарный бестселлер, за ним гонялись.
Ответил хлестко, как будто лозу срубил на скаку: "Воспоминания есть – размышлений нет". И быстро перевел разговор на другое: "Между прочим, я имел честь беседовать с Георгием Константиновичем при очень интересных обстоятельствах". (Позже, перечитав еще раз мемуары Жукова, я убедился в правоте писателя. От книги Жукова ожидали большего, кто-кто, а он мог рассказать такое, чего не знал никто.)
"...Я прибыл представляться в новой должности замкомандира дивизии с исполнением должности командира дивизии, такая дурацкая формулировка была написана в приказе. В штабе 2-го Прибалтийского фронта в это время находился представитель ставки маршал Жуков. Когда я вошел, он и командующий фронтом Баграмян стояли у карты, развешанной на стене.
Чувствовалось, что разговор, который вели до этого генералы, был не из приятных. Соседи, про- рвав оборону противника, активно развивали успех. А Второй Прибалтийский топтался на месте.
"Полковник, – резко, в своем обычном стиле, сказал Жуков, обращаясь ко мне, – считай, что ты – командующий фронтом. Твои действия по взламыванию обороны противника? На знакомство с картой и на принятие решения даю десять минут". Я оказался зернышком, зажатым между двумя, да еще какими, жерновами. Выскажешь свое мнение в угоду Баграмяну, у Жукова характер крутой, возьмет и скажет: "Мелко плаваешь, полковник, не тянешь на дивизию". Если моя точка зрения не совпадет с мнением командующего фронтом, считай, с первого дня я буду с ним на ножах. Вот и выкручивайся.
Делать нечего, пропадать – так с музыкой. Подошел к карте, стал изучать обстановку. Не прошло и пяти минут, как я сказал: "Готов!". Генералы удивленно подошли к карте. Я стал докладывать свои соображения. По мере того как я говорил, бритая голова Баграмяна начала краснеть. Видно было, что я потрафил Жукову.
– Ну вот видишь, – сказал маршал. – Даже твои полковники, командиры дивизий, мыслят правильно, как и я. Хвалю! Кстати, я познакомился с твоей анкетой. Кипчак, бесфамильный, а соображаешь.
Эти слова и грубоватый тон маршала задели меня, и я сорвался.
– Точно так же, как и вы, товарищ маршал Советского Союза. (Это был намек на то, что отец Жукова якобы был подкидышем).
Немая сцена. Зная крутой нрав Жукова, я ожидал бурю, но на удивление все закончилось мирно. Наверное, Жуков и сам почувстовавал, что допустил бестактность, он шагнул ко мне и как бы примирительно хлопнул по плечу: "Да ты никак обиделся, полковник. Сейчас не время для личных обид. Не время выяснять родословные. Сейчас главное – немца бить!".
В предбаннике, куда я вышел, порученец командующего фронтом, слышавший в приоткрытую дверь этот разговор, подал мне полную кружку слаборазведенного спирта. Я пил его как воду…
Но одно дело рассуждать у карты, а другое – командовать дивизией в реальной боевой обстановке. Я прибыл на участок одного из полков. Его позиции были крайне невыгодные. Противник оседлал господствующие высоты и мог далеко наблюдать в глубину нашей обороны, наша артиллерия лупила по ним вслепую, не причиняя никакого вреда – какой-то недотепа-артиллерист выбрал позицию с большим углом возвышения. Атаковали много, и все время в лоб, потеряли массу людей – и безрезультатно. В окопах по колено воды. Штаб полка находился в вырытой в склоне горы пещере. Его командир в это время проводил какое-то совещание. Я был в плащ-палатке, в руке узловатая палка, моя нога еще не зажила после ранения. У входа в пещеру стояли два краснощеких амбала, и когда я попытался протиснуться мимо них, один больно двинул меня прикладом.
Обида ослепила меня. Я рванул полог палатки, закрывающей вход, и крикнул, вкладывая в голос весь свой гнев:
– Выходи, мать вашу, я – ваш новый командир дивизии!
Каждого, кто выходил, я награждал ударом палки. Не очень больно, но зато какой позор! Последним вышел командир полка, Герой Советского Союза, равный со мной в звании. Поднятая палка как бы зависла на мгновение в воздухе, а потом скользнула по его погону. Рука полковника инстинктивно потянулась к правому бедру, где висела кобура. В последнюю секунду офицер опомнился. Выхвати он тогда оружие, неизвестно, чем бы все это кончилось.
Я вспомнил, что я артиллерист. А у артиллеристов есть правило: не вижу – не стреляю. Поставил задачу: ночью орудия выкатить поближе к переднему краю. Сам сделал расчеты. Артиллерия еще отрабатывала глубину обороны противника, когда я первым выбрался из окопа на спрессованный наст, который, впрочем, проваливался под моим весом.
В то время комдивы уже не водили бойцов в атаку, как в 41-м. Как назвать мой тогдашний поступок – риском, безрассудством? Может быть! Но как важно с первой секунды воодушевить бойцов, показать, что ты готов разделить с ними самую тяжелую на войне ношу.
Не знаю, были ли за время войны еще такие атаки. "Ура" не кричать!" – приказал я. Вижу, цепь дружно поднялась. Идти тяжело, мешает больная нога. Знаю, что легкие бойцов сейчас разрываются от желания взорваться громкоголосым "ура!". Этот возглас объединяет тебя с теми, кто рядом, успокаивает – ты не один. Прошли сто метров. Нервы напряжены до предела. Вот сейчас противник подпустит нас поближе и начнет косить. Вот и первая линия окопов, жуткая тишина бьет по нервам. Заняли мы те холмы без единого выстрела. Как только началась артподготовка, противник по каким-то своим соображениям отступил, оставил позиции.
Под конец беседы я спросил о том, как воин Бауыржан Момыш- улы поменял винтовку на перо. Мне показалось, что этот литературный штамп его покоробил, но он, спасая мое самолюбие, никак на него внешне не прореагировал.
– В то время я преподавал общую тактику и оперативное искусство в военной академии. Подал рапорт, попросился на прием к начальнику управления кадрами вузов Минобороны страны генералу Голикову, стал просить, чтобы меня уволили в запас.
– Что же вы решили делать на гражданке? – сердито спросил он меня. – Сорок шесть лет – лучший офицерский возраст. Вы нужны армии. У вас еще есть время стать генералом.
– А я и не бросаю службу, буду теперь служить на литературном "фронте". Коль генералом от инфантерии так и не стал, постараюсь стать генералом от литературы.
Впервые за всю нашу долгую беседу в его голосе послышалась обида.
...Уже стемнело. Я глянул на часы – ого, прошло почти четыре часа! Писатель повел меня куда-то в глубь большой квартиры. В одной из комнат на огромнейшем круглом столе лежали завязанные в простыни папки, бумаги, рукописи, стояла пишущая машинка.
– Вот он, мой теперешний станок, – сказал писатель. – Свою главную книгу я еще не написал. Писать нужно языком документалистики, языком правды, какой бы горькой она ни была.
Мне показалось, что в то время он находился на том отрезке жизненного пути, когда человек уже многого достиг, уже многое сделал и остановился в раздумье перед тем, как сделать следующий шаг. И этот шаг мучительно сложный. И еще тогда мне показалось, что он одинок. Иначе чем можно объяснить, что он, трудно идущий на контакты, так долго, так заинтересованно и, главное, так откровенно со мной беседовал. Притом на такие темы, которые обсуждают только с близкими, доверенными людьми.
На прощание он вдруг неожиданно сказал мне: "Сынок, ты умеешь хорошо слушать, а если еще научишься так же и писать... Никогда не берись за дело, которого не знаешь, для которого не подготовлен, не дорос. Так когда-то учил меня отец".
...Утром интервью лежало у редактора на столе. Чистенькое, приглаженное, без фактов, которые я привожу сейчас. Его даже вывесили на доску лучших и отметили повышенным гонораром.