Владислав ВЛАДИМИРОВ, "Вечерний Алматы", 14 августа

Скажу сразу: правосудие в старом городе Верном – при многополезном для всего Семиречья его губернаторе Герасиме Алексеевиче Колпаковском (1819 – 1896) – отправляли (блюли) люди в основном достойные. Да, власть губернатора и всех чинов из так называемого военно-народного управления была всегда немалой, но им не позволялось вмешиваться в святая святых – церкви, мечети и судебные органы. Однако роковые исключения, как увидим, случались.
В ту пору на первом участке Верненского уезда поначалу судействовал старательный и справедливый юрист Бахтияров. Однако тогдашний климат не способствовал его и без того небогатырскому здоровью. Мы-то совсем подзабыли, что даже под Новый год в XIX столетии верненцы нередко ходили по-летнему – под легкими зонтиками от жаркого солнца. Но всякий день и час погода могла, скажем, по весне завалить яркий цвет урюковых и ореховых рощ, яблоневых и вишневых садов обильным снегом, а то и пройтись по ним жутким ливнем или пыльным смерчем. Короче, добродеятельный Бахтияров должность оставил, после чего первый участок был поручен Ивану Алексеевичу Куратову, делившему службу с серьезными занятиями литературой и наукой, возрождением всекультурного наследия своего родного народа – коми, который в старину звался еще и зырянами.
Но вот на эту должность, а она была в номенклатуре генерал-губернатора Туркестанского края, давний, как и Колпаковский, почитатель дарований Чокана Валиханова генерал-инженер Константин Петрович Кауфман (1818 – 1882) определил сотрудника своей канцелярии молодого барона Евгения Гревеница, юридически зрелого и, как мнилось Кауфману, порядочного. Отец барона занимал в Петербурге высокое положение. После переезда Гревеница-младшего из Ташкента в Верный летом 1871 года (при этом молодой барон терял немало в душевном комфорте и светских общениях) Куратова Кауфман назначил судьей 2-го участка.
Рекомендации Колпаковского для этого было вполне достаточно. К тому же Кауфману нравилась и анкета Куратова: сын дьякона, питомец духовной семинарии в Вологде и школы полковых аудиторов в Казани, учительство в Усть-Сысольске (ныне – столица автономии народа коми Сыктывкар), безупречная служба в казахстанских краях. Словом, Гревениц и Куратов стали видными и уважаемыми фигурами у горожан и горожанок Верного – от купцов 1-й гильдии и отставных большеалматинских станичников до местных жриц первой древнейшей профессии, каковых судьи не раз карали 29-дневным арестом за неявку на медосмотр и в суд.
В крепкой опоре на закон каждый из судей тщился не пополнять Верненский "тюремный замок" (а был он всего лишь на 28 персон) без особой на то надобности новыми обитателями. Уголовная статистика города Верного и всего Семиречья 70-х годов позапрошлого столетия выводила смертоубийства в явления экстраординарные, а поножовщину – в разряд редчайший. Однако шумные драки и непотребные буйства, особенно на базарах, в питейных заведениях и даже в Божьих храмах были нередки. Спектр красок тут весьма разнообразен. Так, казак Семенов требовал от суда взыскать с отставного рядового Фокина рубль с полтиной за оскорбление действием и за "изорватие рубахи". Сиделец (приказчик) питейного заведения Шелеховский сам же в нем и буйствовал, за что был оштрафован по суду на пять рублей. Трех рублей лишился его коллега Глирис – "за впущение нижних чинов в питейное заведение" и продажу вина "ниже установленной крепости". Казачий урядник Шумилов, оправдывая свою фамилию, при получении жалованья захотел взять его "бумажными купюрами" и потому "пренебрег медной монетой". На этой почве он крепко сцепился с казначеем Черепановым и станичным атаманом, тоже с весьма значащей фамилией – Винтовкиным. Мировой судья резонно передал это дело в военные инстанции. Туда же проследовали дело рядового Т., который обвинялся в нападении на взрослую дочь казачки К. с известными мужскими намерениями, а также настойчивый иск ревнивой вдовы Евгении Б. к своему ухажеру – жителю выселка Любовное Семену М., обвиненному ею – батюшки-святы! – "в кровосмешении с принадлежащей ей коровой".
Да, ссорились не на шутку люди разных сословий и по самым разным поводам. А таковыми могли быть самовольная застройка, несжатый клевер или "скошение сырой травы", выкраденные церковные свечи, оскорбление чести станичного атамана, "безписьменное проживание и мошенничество", подмоченный в купеческих тюках китайский чай, потравы картофеля, "укушение собакой"… Жизнь без устали подбрасывала мировым судьям одно дело за другим, и всякое они должны были решить по справедливости.
"Скотские" дела (похищение скота), а также тихие покражи чего-либо соседского судьи выделяли в особый разряд и были мудры в них, как царь Соломон. За краденую корову взыскивалось 20–30 рублей, за лошадь – 20–40, а за ковер – три с полтиной. Каждая удушенная соседской собакой утка обходилась владельцу собаки в 33 копейки. Гусь подороже – в полтину.
Правда, мировой судья Гревениц затруднился с подсчетом, когда собаки калмыка Желтырова удушили на чужом подворье одну утку и 63 курицы. Не смог вникнуть молодой барон и в мотивы деяния верненца Джумаева. Тот "пришел в ночное время во двор к жене отставного рядового Анне Андроновой и спутал ее корове ноги". Согласитесь: акция странная. Если бы поздний визитер желал увести корову, он ей бы ноги распутал, а тут наоборот. Сам же виновник ничего не пояснил. Дело пришлось прикрыть.
Беспримесная же уголовщина конкретизировалась в постыдных фактах покражи станичником Д. из амбара соседа овса "без взлома" или отставным З. – карманных часов у преподавателя приходского училища А., за что З. схлопотал три месяца пребывания в Верненском "тюремном замке", а Д. – порицание в виде газетного сообщения.
Со своими соотечественниками все-таки было немудрено. А вот с иноземцами – куда сложнее. Но и тут суд не поступался ни принципами, ни законами. Некий мекленбуржец по фамилии Кок (неведомо, какими ветрами занесло его в Верный из дальнего германского герцогства) объегорил на 48 руб. 50 коп. жену рядового Настасью Феофанову, и та обратилась в суд, который внял ее иску. А прусско-подданный по фамилии Данке сам через суд взыскивал с купца по фамилии Зауэр 210 целковых...
Обычно за один присест разбиралось семь-восемь дел. Меньше – бывало. А иной раз вообще никто не наказывался, и стороны приводились к примирению. Даже если до возбуждения дела одна из сторон другую "плашмя била железной лопатой по голове".
Немалое место занимали сердечные и семейные драмы. Чаще всего мужья просили возвратить бросивших их жен или коварно сманенных на сторону. Иные истцы требовали от "дублеров" сатисфакции наличными – так, станичник А. возжелал денежной компенсации с отставного унтер-офицера Ч. "за разлуку с женой по причине любовной связи" ее с унтером.
Оба судьи – молодой барон Гревениц и нестарый Куратов (ему тогда было 35) меж собой дружбы не водили, но и черных кошек меж ними вроде бы не пробегало. До тех самых пор, пока их не развело, а одного из них не уложило в гроб следственное дело штабс-капитана Эмана. Оно состояло из семи томов общей сложности в 1 500 страниц. Сначала его вел Гревениц. Затем – уже больной чахоткой Куратов. Ради выяснения правды он оставил все свои литературные и научные труды. А сделано в Верном им было немало. Он перевел на язык коми ряд творений Горация, Анакреона, Вольтера, Беранже, Гете, Байрона, Крылова, Пушкина, Лермонтова, Рудаки, сербские песни. С увлечением собирал казахские предания и сказки, восточные манускрипты, исследовал китайский язык и санскрит. Здесь он создавал свои классические стихи на своем родном коми – "Моя муза", "Сны", "Самсон" и на казахском – "Кедей-жигит", "Сокыр шал"...
Знал ли о блистательных увлечениях Куратова Гревениц? В отличие от иных нынешних энциклопедистов знал. Знал и завидовал. Снедаемый этим темным чувством барон все чаще старался опорочить Куратова в глазах Колпаковского и Кауфмана. Кое-чем Куратов и сам помог – прежде всего близкими отношениями с казачьей вдовой Надеждой Чукреевой.
В деле же Эмана нам и теперь вряд ли доискаться до истины. Но только ради нее вызвал полуживого Куратова в Ташкент со всеми материалами следствия Колпаковский, в очередной раз замещавший там Кауфмана. Куратов проделал ужасный путь в оба конца. Но сама истина от этого не стала яснее: присвоил ли Эман 6000 казенных рублей или же был ограблен на реке Усек "неподалеку от укрепления Борохузир" лицами, которых Гревениц находил отпетыми лиходеями, но которых Куратов не считал хунхузами, а полагал очень умело оболганными.
Штабс-капитан Эман очутился меж нескольких огней. Этот храбрый и находчивый офицер был люб не только Кауфману и Колпаковскому, но и знаменитому уже в ту пору художнику Верещагину. Его Эман не единожды спасал в самых гибельных ситуациях в их опаснейшей поездке по Западному Китаю. Там были схватки не только с огромными тиграми, но и с двуногим зверьем – дорожными разбойниками. А тут, в Семиречье, он (Эман) оказался в качестве обманщика и казнокрада. Штабс-капитан освободил себя от возможности услышать приговор – он застрелился. Гревеница – не без содействия санкт-петербургского влиятельного родителя – отозвали в Ташкент. Куратова скромно похоронили на Верненском кладбище. В его наследстве остались два рубля серебром, книги и рукописи и два портрета искренне уважаемых им людей.
Это были портреты Кауфмана и Колпаковского.
Обычно говорят, с уверенной надеждою кивая на время: оно де покажет, оно де рассудит. Увы, дело штабс-капитана Эмана как раз не тот случай.
Да если бы только оно одно...