Сергей Борисов, "Литер", 12 декабря

О том, что писатель Раевский в Алма-Ате, я узнал из небольшой заметки. Скажу откровенно, отправился я на встречу с энциклопедически грамотным человеком не без робости. Вопреки ожиданию увидеть гренадера хоть и преклонных лет, я увидел небольшого росточка полного человека с огромным лбом и с гривой седых волос, обрамляющих тыльную часть его большой головы. Но мое разочарование увиденным длилось недолго, буквально до первых слов, произнесенных Николаем Алексеевичем. Все внешнее, постороннее ушло на задний план. Он говорил спокойно, размеренно, не напрягая памяти, лишь изредка делая небольшие паузы, словно переворачивая страницы своей жизни.
К счастью, основная часть этой беседы сохранилась в журналистском блокноте.
Мой первый вопрос не претендовал на оригинальность. Я спросил Николая Алексеевича, как он пришел к Пушкину.
– Пушкиным я стал заниматься случайно, – ответил Николай Алексеевич. – В молодые годы мне и в голову не приходило, что это станет частью моей интеллектуальной жизни. Имя Пушкина, его стихи я услышал впервые от своей покойной матушки, когда она декламировала мне перед тем, как уложить спать: "Буря мглою небо кроет…" Потом Камене-Подольская гимназия, которую я закончил с золотой медалью. Здесь я уже познакомился с его поэзией поближе. В то время почти в каждой семье на самом почетном месте лежал прекрасно изданный однотомник, кажется, издания Венгерова. Конечно, я любил Пушкина, но эта любовь была лишь поверхностной. В то время я готовился, и довольно серьезно, к карьере биолога. Еще в гимназии ловил бабочек в Подольской губернии, их тогда было во много раз больше, чем сейчас. Уже будучи студентом Петербургского университета, куда поступил накануне Первой мировой войны, написал небольшую работу на эту тему. Часть моих коллекций бабочек до сих пор хранится в Зоологическом музее Ленинграда, часть погибла во время войны. Уже за границей мне попали в руки два тома только что вышедших, но не расшифрованных как следует писем великого поэта. Придя домой, принялся их читать. До этого с эпистолярным наследием Пушкина был почти незнаком. Та ночь стала решающей в моей жизни. Пушкин прочно вошел в мое сердце. Уже тогда в моей голове созрела тема "Пушкин и война".
В этом же году я окончил университет и писал диссертацию о насекомых. Она была признана комиссией выдающейся. Мне было предложено опубликовать ее в издании Пражской академии наук. Но к тому времени Пушкин уже окончательно победил, диссертация была отложена в долгий ящик. Так я стал пушкинистом. Все остальное – в моих книгах.
В 60-е годы прошлого века Николай Раевский прямо-таки ворвался в российскую пушкинистику, многие места которой были "застолблены" генералами- исследователями от литературы. Вполне естественно, что были среди них и такие, кто принял в штыки бог весть откуда вынырнувшего варяга, замахнувшегося на их вотчину. Спасло Раевского от литературоведческих злопыхателей то, что он взялся возделывать пушкинскую целину, которая была закрыта для советских исследователей. Пушкинские материалы в силу тех или иных причин попали в основном за границу в руки сильных мира сего. А они-то не очень любят допускать посторонних к своим семейным архивам. Были и такие, кто осуждал Раевского, опустившегося до подглядывания в замочную скважину будуаров, которые покорял Пушкин.
– Что скрывать, и мне приходилось выслушивать упреки сердитых оппонентов: "Зачем выносить на суд публики святая святых интимную жизнь поэта". Во всяком случае, считаю я, упрощенчество вредно. Я хотел бы ответить таким людям словами Вересаева: "Скучно исследовать творчество великого человека, стоя на коленях". В жизни Пушкина ничего малозначительного нет. Не нахожу ничего оскорбительного для памяти поэта в том, что мы хотим видеть Пушкина живого, со всем, что в нем было прекрасного и грешного. От этого он становится нам еще ближе и дороже. Раз мы интересуемся вопросом, кто отнял у нас Пушкина, второстепенных деталей не может быть.
Возьмем, к примеру, такую тему, как "Пушкин – первый поэт России и первый дуэлянт". Да, в нем бурлила африканская кровь, но был ли он таким уж кровожадным? Дуэлей у Пушкина было немало. В 18 лет он, повздорив из-за девицы, вызвал к барьеру даже своего дядю Семена Ганнибала. Став известным поэтом, Пушкин всегда подчеркивал, что он публичный человек, и в нем жило обостренное чувство личного достоинства, неукротимое желание быть свободным и гордым. А свобода и гордость в николаевской России была только у роковой черты, которая разделяла двух противников. Многих поражало хладнокровие Пушкина во время дуэлей. Он специально испытывал себя под пулями, но не любил стрелять в других. Известен случай, когда он, набрав полную фуражку черешен, ел их, не обращая внимания на целившегося в него противника. А еще он не боялся смерти от противников-брюнетов. В свое время кофейная гадалка напророчила Пушкину, что его убьет белокурый. В это он верил и оно, к несчастью, сбылось. Барон Жорж Шарль Дантес-Геккерн был тем самым блондином, который нанес поэту во время дуэли смертельную рану.
Советским читателям приелся Пушкин христоматийный, отлакированный, поэт, творец, историк. Им хотелось знать как можно больше о его личности. И Раевский уловил этот момент. "С него… начинается новая отметка в движении нашего пушкиноведения за многие десятки лет, – писал тогда видный литературовед Б. Бурсов. – Я не скажу, что его работа самая выдающаяся, но это самая живая работа".
Первая книга Николая Раевского "Когда заговорят портреты" наделала много шума среди читателей. Она подкупала своей новизной, неожиданным решением спорных вопросов. Еще больший ажиотаж вызвала вторая книга "Портреты заговорили", выпущенная 200-тысячным тиражом в издательстве "Жазушы" Часть его было решено реализовать по талонам за сданную макулатуру, и длиннющие очереди тут же выстроились в приемные пункты. В Алма-Ату полетели письма со всех городов и весей великой страны с одной просьбой – прислать литературный бестселлер малоизвестного автора. Можно с уверенностью сказать, что книги Раевского спровоцировали тогда, в хорошем смысле, небывалый всплеск интереса к Пушкину, сначала к его личности, а потом и к творчеству. И в этом главная заслуга Николая Алексеевича.
После написания двух книг Раевский вернулся к своей давно оставленной теме "Пушкин и война". Она начиналась фразой: "Есть упоение в бою". Известно, что Пушкин после окончания лицея хотел стать гусаром, но прижимистый батенька не дал ему на это денег. Раевский искал документальные подтверждения факту участия Пушкина в одном из кавалерийских набегов на позиции непокорных горцев. Получить настоящее боевое крещение Пушкину помогли военные друзья, почитатели его таланта, коих было немало среди покорителей Кавказа. Вполне естественно, что за такие проделки в те времена по головке не гладили и факт этот не получил широкой огласки.
Я заметил, что быт писателя довольно скромен. Услышав это, Николай Алексеевич сильно разволновался.
– Ради бога, – попросил он меня, – только не пишите, что я живу в ветхом домике. Недавно один из авторов имел неосторожность сказать об этом в газете, и меня забросали письмами сожаления, один автор даже прислал рассерженное письмо в институт экспериментальной хирургии, где я работаю. Будучи признательным за сочувствие, объясняю, что институт здесь ни при чем. Дважды уже я отказывался от благоустроенной квартиры. Живу здесь по нескольким причинам: не переношу одиночества, предан простым людям, с которыми делю кров, не переношу шумов, особенно детского плача.
Я встречался с Николаем Алексеевичем с глазу на глаз два или три раза. В одном из интервью он сам ответил на вопрос, который я постеснялся ему задать. О славе, признании, так поздно пришедшим к нему, и как он к этому относится.
– Можно ответить словами Пушкина: "Что слава – яркая заплата на ветхом рубище певца". Можно словами Козьмы Пруткова: "Слава – канифоль для смычка", – говорит Николай Алексеевич. – Не верьте тем, кто к славе относится с пренебрежением. Человек слаб и грешен. Я бы ответил на этот вопрос словами французской пословицы, она, правда, режет слух ханжей, но бьет в точку: "Бог дает штаны тому, у кого уже нет зада". Да, да, не смущайтесь, это обо мне сказано. Было бы лукавством с моей стороны не сожалеть, что мой литературный успех и признание пришли значительно позже "акме" – точки высшего расцвета, наступающей, по Платону, в сорокалетнем возрасте, который является пиком жизненной энергии. Нужно стараться прожить достойно все отрезки отпущенной тебе жизни, исключая, конечно, младенчество.
Под конец беседы я попросил Николая Алексеевича сказать несколько слов читателям молодежной газеты. Думаю, что его ответ не потерял своей актуальности и сейчас, спустя сорок лет: "Побольше читать самим, не полагаясь на телевизор и радио. (Теперь к этому можно добавить и Интернет. – С.Б.) Кого? Классиков и, конечно же, Пушкина. Чтобы узнать прелесть стиха, нужно обладать эстетическим чутьем. Оно дается от рождения не каждому, но его можно выработать в процессе над собой. Интерес к творчеству Пушкина не иссякнет, я в этом абсолютно уверен. Он всегда будет современен. Новые и новые поколения будут искать в его произведениях ответы на животрепещущие вопросы бытия".
К концу жизни у него было все: он жил в прекрасной благоустроенной квартире, у него был литературный секретарь. Едва успевали высохнуть чернила на его новой рукописи, как ее тут же принимали в работу в издательстве. О литературной судьбе недавнего минусинского ссыльного заботился Олжас Сулейменов, Раевскому покровительствовал сам Кунаев. Но здоровье, здоровье!.. К концу жизни Раевский почти ослеп, а что может быть страшнее для пишущего человека.
В своем интервью, опубликованном в "Ленинской смене" в 1974 году, я старался всячески избегать хоть каких-то упоминаний об участии Николая Алексеевича в белом движении, иначе цензура материал попросту зарубила бы. Время примирения красных и белых еще не пришло.
Позже мои коллеги-журналисты, которые к тому же были моими однокурсниками – Женя Гусляров, Саша Головинский и особенно выпускник филфака, а ныне профессор МГУ Олег Карпухин более обстоятельно рассказали о первой половине жизни Раевского, скажем так, допушкинской. Благодаря бескорыстному участию последнего, увидела свет потрясающая по мощи откровения документальная повесть Раевского "Добровольцы", одобренная еще Набоковым и рассказывающая о страшной трагедии народа, ввергнутого в братоубийственную мясорубку.
Николай Алексеевич умер на 95-м году жизни, ровно четверть века назад. Похоронен в Бутаковском ущелье. На месте своего упокоения он завещал написать всего три слова: "Артиллерист, биолог, писатель".