Владислав ВЛАДИМИРОВ, "Вечерний Алматы", 23 декабря

Ровно 125 лет назад, в 1889-м, жителям города Верного и всего Жетысу/Семиречья, включавшего в себя еще и территории нынешней Жамбылской области и соседней Киргизии, был предан гласности последний приказ главы Степного края, чей административный центр располагался в далеком от Верного Омске, – Герасима Алексеевича Колпаковского
Высочайшим повелением он отзывался ко Двору, будучи введенным там в состав могущественного Государственного военного совета. Стар и млад города Верного хорошо знали Колпаковского уже с лета и осени памятного 1860 года, когда его двухтысячный отряд совместно с отважными аскерами полковника российской армии султана Тезек-торе Нуралина, торе Али и Суранши-батыра, усиленный реактивными станками конструкции друга Достоевского капитана Обуха, в двухдневном сражении у Каскелена и Узун-Агача прописал 30-тысячному войску кокандского Худояр-хана такую "ижицу", что у того (и британских кукловодов тоже) навсегда отпала охота зариться на казахские земли.
Собственно, приказ Колпаковского и приказом-то не был, а был его душевным прощанием со всеми казахстанцами, каких бы сословий, званий и родов они ни были. Ибо уважение у них он снискал глубокое неуклонным почитанием справедливости, паритета мусульманской и христианской веры, множеством благополезных деяний, будь то новые дороги, селения, почтовые станции и телеграфные линии, школы для казахских детей, гимназии, приюты, больницы и аптеки, торговые дома, ветеринарные лечебницы – всего не перечислить, хотя статистический учет при нем был тоже на высоте, не зная никакого мухлежа…
Однако до сих пор в "исторических" писаниях маячит "сказание", как Колпаковский только тем и занимался, что вместе с нарядом казаков придирчиво высматривал, у кого из жетысусцев посажены новые деревья, а у кого нет.
Блестяще образованный Колпаковский, инженер и архитектор, агроном и краевед, поощрял энтузиастов озеленения подарками – дорогими чапанами, комплектами обмундирования, серебряными часами "Павел Буре", садовым инвентарем, бесплатным получением из питомников и школ Верненского казенного сада любых плодовых деревьев. А еще полагал непременным личную благодарность за любое значимое дело с опубликованием в печати. Никаких различий между мусульманами и христианами и тут не делал. Все они ему были одинаково дороги. Именно с этим чувством оповещал он 22 января 1872 года: "Объявляю мою благодарность Алматинскому волостному управителю Айтпаю Нурмакову за скорое доставление им для отправления на Политехническую выставку (в Москву) вещей, составляющих принадлежности домашнего быта киргиз" (читай: казахов. – В.В.). Колоритные "вещи" – войлочные юрты, искусно вытканные ковры, удобная утварь, седла, оригинальные украшения, музыкальные инструменты – все это понравилось там, и вскоре в Белокаменную Колпаковский отправил новые экспонаты для приятно удивившей просвещенный мир этнографической выставки. Возвышать в глазах всей Евразии безмерно того стоившее и ставшее ему и его семье родным Жетысу/Семиречье – было всем смыслом и стержнем его личного бытия.
Он, обладатель не только высоких ратных регалий, но и Большой Золотой медали Международного общества этнографии и антропологии, множества других почетных знаков признания, державший настольными труды Палласа, Фалька, Григорьева, Левшина и других "Геродотов казахских степей", всегда ведал цену и силу своего ободряющего слова. В особенности, когда оно звучало по-казахски, уйгурски, дунгански, а то и – по-китайски. Хорошо знавший языки, он требовал того же с подначальных. Сам же в частые и долгие разъезды по Жетысу брал с собой для шлифовки личной лингвы толмачей из областного правления – Бородина, отлично владевшего казахским, и Мантына – китайским.
Будучи надежным другом и патроном Чокана Валиханова, Потанина, Пржевальского, Тезек-торе Нуралина, Северцова, Верещагина, Венюкова, научным корреспондентом знаменитого Чарлза Дарвина (оцените: и это в пору, когда Россия, по верному выражению Ильича Первого, была с Британией "на волосок от большой войны"), Колпаковский всячески покровительствовал всем одаренным людям. Среди них выделял своего первого заместителя Россицкого, старшего чиновника для особых поручений, неутомимого краеведа Пантусова, уездного начальника Ждан-Пушкина, верненского француза-архитектора Гурдэ, ссыльного польского революционера инженера-ирригатора Козелл-Поклевского, верненского судью Куратова, ставшего основателем грамматики и литературы народа коми, старательного лесничего Баума, умелого мостостроителя Нортона…
Да, не всегда идеально складывались их отношения. Но в самых главных устремлениях они были единодушны, и все их заботы и труды были не службой, а служением – недаром же первый казахский инженер, депутат Российской государственной думы, творец легендарного Турксиба, трагическая жертва ежовщины Мухамеджан Тынышпаев справедливо называл их "пожизненными друзьями туркестанских народов".
Немало усилий приложили они под деятельным началом Колпаковского для достойного участия Семиречья в международной выставке "новейшего просвещения и народного хозяйства всех народов", каковая под эгидой императора австрийского проводилась в Вене по весне 1873 года.
Мечтой российской интеллигенции было сооружение достойного памятника Пушкину в Москве. Средства собирались повсюду. Колпаковский с Россицким повелели опубликовать фамилии жетысуских жертвователей и сами внесли крупные суммы. На открытии памятника 6 июня 1880 года выступали Достоевский, Толстой, Тургенев, Майков, Аксаков. Безотрывно внимал их речам Колпаковский...
Перечитываю отправленную им из Омска в Верный депешу толково сменившему его в Верном Алексею Яковлевичу Фриде: "Скажите жителям, что никакие расстояния не изменят моих благожелательных отношений к Семиречью вообще, к Каскелену же и Узун-Агачу в особенности".
Что еще можно поставить в заслугу Колпаковскому, неотступно и прозорливо осуществлявшему на деле благородную идею тюрко-славянского единения и братства всех наших этносов? Многое можно поставить. И прежде всего – решительное спасение Жетысу от феодального геноцида полчищ вторженцев в 1860-м, а затем в 1871-м – от тогдашних хунвейбинов, когда яро гнобимый цинями т. н. Кульджинский султанат был без единого выстрела взят под юрисдикцию России, капитально обустроен, а в 1883-м возвращен Китаю "по принадлежности". Колпаковский всячески приветствовал развитие полезных ремесел и торговли ("Не Марс, но – Меркурий!" – его девиз), всех добрых национальных традиций, на корню пресекал мздоимство, очковтирательство, чиновную спесь. От клинических бездарей освобождался довольно своеобразно: использовал всякую возможность повышения их по службе, но непременно выводящей подальше за пределы Жетысу. Миниатюрный дагерротип Колпаковского, труды Тынышпаева, старая карта Верного, точнейший "барометръ" XIX века были в его кабинете рядом с новейшими электронными шту(ч)ками...
Герасим Алексеевич стремился строго блюсти полную выборность и гласность на всех ярусах. Никаких секретов и тайн от населения не водилось. Даже месячное жалованье его было известно: 588 рублей 33 копейки... Главную же из его черт, пожалуй, лучше всех сформулировал его достойный преемник Алексей Яковлевич Фриде, когда "снимал стружку" с одного из своих подчиненных, впавшего в чиновную нерадивость: "…напоминаю ему строго, что исправить любые недостатки можно и должно только путем теплого участия всех нас к народным нуждам".
Назначенные в Верный/Жетысу уже Николаем П-м "бронированный хан" Покотило, а затем и бакинский генерал Фольбаум (он же Соколов-Соколинский) своим самодурством доказали, что и в среде власти предержащей "не без урода"… Но не о них тут речь, а о подлинных державных деятелях, одним из коих волей провидения выпало стать Колпаковскому. Из 37 лет, всецело и безотрывно отданных им Казахстану и России, шесть пришлись на Степной край. Но лучшими в своей яркой жизни он считал туркестано-жетысуские десятилетия, когда полагал, что закаленное заботами о преуспеянии громадного края, о мире в нем и окрест, его темiр-железное здоровье может быть вечным.
Но, к сожалению, он крепко ошибался. Молодой и мощной по-прежнему оставалась его душа, но физические силы, увы, невосполнимо таяли. Наконец-то и он понял это. Отбывал Герасим Алексеевич в Петербург с тяжким сердцем и, как сам признал, "с крайне расстроенным здоровьем". Завершил он свое обращение ко всем, кто его знал и ценил, просто и проникновенно: "…всем объявляю мое большое, прощальное спасибо".
До 23 апреля 1896 года, когда Всевышний призвал его к себе, оставалось неполных шесть с половиной лет. Стоически преодолевая нездоровье, но более всего бесчисленные интриги коварных завистников, он прожил эти лета столь же деятельно и толково, что и прежде, – без пустых дней.
Многим современникам и потомкам в пример.