Владимир Малявин, "Русский журнал", 16 декабря

Пишу эти заметки внепланово и без плана, не очень веря, что смогу добраться до определенного вывода. Ибо происходящее на Украине - о чем и пойдет речь - относится к событиям такого масштаба, что поверхность скрывает их подлинный смысл. На поверхности как раз ничего особенного не происходит. Буря в стакане воды. Региональные бонзы договорятся и будут втихую хрумкать свое. Но не оставляет ощущение, что треснула кора привычного мира, и из разверзшейся пропасти дохнуло жаром каких-то неведомых глубин в человеке, куда и заглянуть боязно. Может быть, поэтому образовавшийся разлом мгновенно залепляет мусор революционного словоблудия вперемешку с обывательскими благоглупостями. Прямо по Розанову: революционная Обломовка. И глядишь - где только что зиял хаос, уже натянута глянцевая маска "сознательного гражданина". Что может быть ужаснее? Нет уж, лучше наоборот - по завету Ницше: мудрый прозрачен. Сквозь мудреца просвечивает небо...

Глубина тектонических сдвигов угадывается по полной неспособности противостоящих сторон не то что понять или хотя бы услышать друг друга, но даже внятно сформулировать свою позицию. О стане оппозиции (уже, вероятно, бывшей) говорить нечего: ее вожди расчетливо нагнетают истерию, цинично, но, увы, справедливо полагая, что человеческая глупость - неодолимая в истории сила. Чего стоит хотя бы призыв к стояльцам майдана писать куда-то на Восток (поляки говорят по этому случаю: "писать на Бердичев") письма с разъяснением своей правоты. Большего абсурда придумать невозможно. Как будто неясно, что из всех вещей в мире свобода своевольничания менее всего поддается разумному объяснению. Свобода оправдывается только ею самой: революционная гроза освежает политический воздух; водоворот уличного протеста ненадолго разгоняет тину "реальной политики". И довольно. А вера протестующей толпы в политическую справедливость или мечта ее отдельных частиц заслужить звание европеоида - это уже фантазии, обслуживающие чей-то хищный замысел. Жителя постсоветской - по сути, постреволюционной - России, наглотавшегося политической демагогии по самые уши, на этой мякине не проведешь. И понятна добродушно-снисходительная тональность российских комментаторов украинской смуты. Они совершенно искренне поучают своих западных соседей точно так же, как пешки киевского спектакля искренне считают себя вправе учить гражданской зрелости соседей на востоке. В русских комментариях, как всегда, много остроумного и верного (не знаю, чем отвечают украинские буревестники), но в них нет настоящего ответа. Его и не может быть там, где есть желание учить, но нет желания понять. А понять надо, иначе тряхнет сильнее.

Невольно сравниваю украинские выборы с похожими событиями в политической жизни Тайваня. В марте этого года здесь тоже состоялись президентские выборы, на которых действующий президент Чэнь Шуйбянь победил с ничтожным перевесом - менее 1% голосов. Накануне выборов на президента было совершено очень уж подозрительное покушение: стреляли самодельными медными пулями, стрелявший исчез, президент отделался чуть ли не царапиной, а множество полицейских, в большинстве своем сторонников оппозиции, отправили на внеурочное дежурство, лишив возможности проголосовать. Оппозиция собрала тогда в столице несколько огромных - по 500 тысяч человек - митингов протеста, но никому из митингующих и в голову не пришло объявить своего кандидата президентом, блокировать правительственные здания и т.п. По требованию оппозиции голоса пересчитали, результаты выборов подкорректировали в пользу проигравших, но на том все и кончилось. Конфуцианская выучка островитян не позволила им пожертвовать худым миром ради доброй ссоры (хотя жители Севера и Юга острова голосуют по-разному). Жизнь продолжается, как, вероятно, продолжалась бы и в случае победы оппозиции. Впрочем, и то верно, что никто в мире интереса к внутритайваньскому раздраю не проявил: никакие иностранные полпреды демократии тайваньскому президенту не звонили и на митингах зажигательных речей не произносили.

На тайваньском фоне еще отчетливее видишь, что на Украине произошли не выборы, а крупномасштабная диверсия и спланированный захват власти. Довольно точно о смысле происходящего высказался Г.Павловский, который видит здесь - публицистически упрощая, конечно, - противоборство революции и контрреволюции и ставит тему "оправдания контрреволюции". Это наблюдение, собственно, и побудило меня сесть за компьютерную клавиатуру. С чем же мы имеем дело?

Из двух упомянутых сил революция вроде бы понятней, потому что всегда любила, а нынче еще и умеет показывать себя. У нее теперь опытные режиссеры. Разве не была обещана американскими мозговыми центрами "третья волна" демократизации? Так получите. Ребята работают грамотно и четко, не теряя времени зря, но и зная цену терпению. Против рожна не лезут, но где можно продавить, идут на таран. Но еще интереснее то, что и так называемая контрреволюция обнаруживает необыкновенную живучесть, ибо она оправдывается ничем иным, как самой жизнью - ее внутренней полнотой и самодостаточностью. Естественное развитие всегда плодотворнее насильственной ломки, и пример процветающего, благополучного Тайваня, история которого не обезображена ни одним революционным шрамом, служит тому хорошим примером.

Не пытаясь ничего определить, а только обозначая подход к проблеме, рискну свести это фатальное противостояние современной эпохи к двум типам человеческой субъектности. Один из них соответствует замкнутому, самотождественному субъекту европейского Просвещения, другой - субъекту сверхинвидуальному, соборному, укорененному в самом факте человеческой сообщительности, а потому никогда себе не тождественному и притом иерархически организованному. Просвещенческий субъект и есть двигатель современных революций. Предел его устремлений - полная суверенность, своего рода самообожествление. Вот тут революционный субъект, требующий всеобщего равенства автономных индивидов, впадает в неразрешимое противоречие, ибо нельзя одновременно быть богом и уподобляться другим. Но что есть, то есть: в герое революции прячется заурядный обыватель (большевики это хорошо чувствовали, ведя безнадежную борьбу против "шкурничества" в своих рядах), и чем больше он воюет за равенство всех, тем настойчивее должен претендовать на то, что не похож на других. Между прочим, именно здесь мне видятся корни мифа о "желтой опасности", который есть выражение страха романтика революции перед мещанской стихией и желания спроецировать ее на чужих: мысль о том, что безликость - удел азиатов, так утешительна! Заодно упраздняется мораль: революционный обыватель признает право на исключительность и, следовательно, уважение окружающих только за собственной персоной. Об этом до нелепого злобном противопоставлении себя почти во всем подобным себе соседям слишком, увы, откровенно свидетельствует и нынешняя "оранжевая" революция.

Выясняется, что революционный субъект воплощает в себе чисто нигилистические импульсы духа: начав с отречения от всечеловеческой субъектности в себе, он доходит до самоотрицания (в тоталитаризме как "крайнем" модерне или в постмодерне уже программно заявляемого). Но жизнь в революции, то есть жизнь, абсолютно уравненная и профанная, совершенно невыносима и не может продолжаться, как заметил недавно Дмитрий Быков, без той или иной разновидности хмельного зелья. Разговоры Маркса про "опиум народа" и Ленина про "духовную сивуху" суть речи "зашитого" алкоголика. Понятно также, что Прометеев дух революции, эта "хроническая инфекция недовольства" (В.Раш), только и обретает видимость силы и самостоятельности в борьбе с высшей субъектностью всечеловеческого бытия.

Современная революция пользуется простейшей и универсальной разновидностью пьянящей субстанции, запасы коей неизмеримо превосходят запасы "подвалов Романовых". Имя ей - вездесущность зрелища или, что то же самое, опустошенность образа. В революции все выставляется напоказ, предлагается на всеобщую потребу. Ибо предел демократического равенства есть превращение всего в знак, доступный обмену и потреблению. Революционный спектакль - триумф потребительства. Это жизнь, где все продается, продает себя и... предает себя. Диктатура навязанной всем "картинки" жизни, как уже не раз отмечалось (Дебор, Бодрийяр, Агамбен и др.), обнажает тоталитарные корни современной демократии. Более того, революция, как стало ясно после 1968 года, - это жизнь "за стеклом" телекамер, рассматриваемая в лупу и политизируемая во всей ее наготе, вплоть до физиологии и интимных отношений. Умилительные рассказы о брачующихся на майдане (докатившиеся и до тайваньских газет) - настоящий хлеб революции и, в сущности, застенчивый намек на откровения маркиза-революционера де Сада.

Что же касается сверхличной субъектности, то она есть первичная реальность человеческого существования, предваряющая и охватывающая собою индивидуальное сознание. Но знание о ней дается лишь как духовное бодрствование, неотделимое от опознания себя спящим - как сказано в "Песне Песней": "Аз сплю, а сердце мое бдит". Другими словами, это знание есть внутренняя уверенность в извечном на-следовании себе в потоке жизненных метаморфоз. Его нельзя тематизировать, определить, использовать инструментально.

Многие великие цивилизации, в том числе китайская, но также православное предание, возвигнуты на посылке о первичности человеческой сообщительности и тщательно разработанных методах ее постижения. Проблема состоит в том, что всечеловеческая субъектность столь же интимно внятна человеку, сколь и беспредметна и, соответственно, до сих пор не была освоена публичной политикой. Не знать себя (если угодно, не-знать в положительном смысле) есть самое существо власти в цивилизации, основанной на сверхличной субъектности. Таков, в частности, был политический идеал Китая, где правителю полагалось пребывать в самоотсутствии "глубокого уединения", из которого проистекало его единение с миром и всеобщее согласие. Вечно существует тот, говорили китайские учителя, кто не существует для себя: оставь все и будешь в полной безопасности.

В России власть до сих пор стихийно воспринимается в таком же ключе. Этот политический великан собран на мягких, допускающих очень большой люфт креплениях, ее верхи и низы разделяет - и соединяет - безмолвно-всеобщая "сообщительность сердец". И в пустыне русской политики всегда есть соблазн подставить на место всечеловеческой не-идентичности индивидуальную или корпоративную идентичность, подменить внутренне точное не-знание знанием внешним и формальным. Косные, корыстные, некомпетентные министерства-ведомства государства российского - это цена, которую Россия платит за приверженность глубинной правде человеческого бытия. Подобная внутренняя прерывность своего уклада, в своем роде неизбежная и имеющая своим следствием заведомо ложную идентичность, составляет подлинную метапроблему русской истории. Слишком заметно, что стилистика современной власти в России (которая, конечно, симптоматичнее представлений власти о себе) указывает на ее оторванность от собственной почвы, отсутствие чувства обратной связи в политических действиях. Это стилистика театральных жестов, рассчитанных на аплодисменты публики. Она хороша и уместна там, где общество, как в России, способно к "сердечной сообщительности" и, следовательно, удовлетворяет свою эстетическую потребность в созерцании предела видимости. Но она совершенно неэффективна в мире объективированных и противоборствующих идентичностей, каковым является Запад.

В упомянутый разрыв между формальной властью и действительной социальностью как раз и норовят ударить западные патроны революции, отождествляющие (по невежеству или умышленно) олигархически-корпоративный авторитаризм с русским укладом, "русским миром" вообще. Бояться этого наскока, закрываться от внешнего мира не следует. Смогли же, к примеру, страны Восточной Азии от Японии до Сингапура успешно перенять преимущества современной демократии (главным образом - экономические), нейтрализовав или вовсе погасив ее нигилистический импульс. Япония - монархия с несменяемой правящей партией, но можно ли вообразить в ней какую-нибудь "сакуровую" революцию? Вообще говоря, здоровая иерархия как раз и заключается в том, что индивидуальность пребывает внутри родового бытия и служит ему. Так что есть все основания полагать, что "русский мир" принципиально неуничтожим и, более того, способен обрести глобальное измерение.

Задача состоит, стало быть, в том, чтобы найти адекватные политические формы всечеловеческой не-идентичности вплоть до взаимного забвения власти и общества в потоке вечно обновляющейся жизни. Тут не требуется совершать насилие над историей, ломать модерн о колено. Нужно вернуть понятию инаковости его истинное, положительное значение. Сейчас оно служит оправданию революционных действий, которые под флагом явления иного утверждают репрессивно-тотальную одинаковость. Контрреволюция, напротив, исходит из безусловной ценности Иного. Речь идет, по сути, о метаполитической задаче, которая требует искать единство несопоставимого. Решить ее можно, только разглядев в политике этическое начало. Ибо этика начинается там, где человек перестает быть раз и навсегда установленной сущностью и обретает свободу быть каким угодно. Человек велик не тем, что он уже сделал, а тем, что он еще не совершил. Он воистину неизбежен именно тогда, когда невозможен. И этика оправдывается в действительности неизмеримым и невозможным - не как пустая возможность, но как первое и самое верное чувство самой фактичности (еще даже не факта) бытия.

Иммануил Кант в одном из своих сочинений, удостоенном премии, утверждал, что истинно просвещенный человек должен действовать и мыслить в пределах возможного. Результаты исполнения этой программы предъявляют человечеству гораздо более строгий счет. Теперь наше будущее гарантируется не расчетами, а духовным мужеством того, кто открывается самой открытости бытия и способен доподлинно испытать себя, то есть проверить себя на прочность, открывая себя безбрежному полю опыта. Испытывать себя - значит жить одним вечным "днем", евангельским "днесь", где все только начинается, все дается, но никто ничего не лишается.

В будущее приходят как возвращаются. Это будет возвращение революционного блудного сына в отчий дом.

Примечания:

(1) "Маркиз де Сад - самый современный из современников благодаря его несравненному представлению абсолютно политического (то есть "биополитического") смысла сексуальности и всей физиологической жизни". G.Agamben, Homo Sacer. - Stanford University Press, 1998, P. 135.