Дмитрий Быков, "Профиль", 15 ноября

Что история является делом субъективным, мы, кажется, договорились. Про географию с конца XVIII века благодаря Фонвизину известно, что это и наука-то не дворянская, на то есть извозчик; теперь история литературы упразднена, поскольку любая цитата может быть приписана Суворову – он был большой афорист и если не говорил, то наверняка думал что-нибудь подобное.
Владимир Мединский открыл новую страницу в российской историографии, сообщив, что историческая правда определяется потребностями государства. Последний гвоздь в гроб истории как науки вбила министерша Ольга Васильева, заявив публично и уверенно, что это вообще дело субъективное, да нас ведь давно к этому готовили Фоменко и Носовский, которым одинаково верят противоположные во всем Лимонов и Каспаров.
Хронологии нет, факты зависят от интерпретаций – короче, полный постмодернизм, и корректировать всю эту вольницу сегодня некому. Академия наук подобострастно молчит либо точечно протестует. Труден век гуманитария! Попробовал бы кто заявить, что в свете государственной необходимости не всегда E=mc2; впрочем, история знавала и не такие попытки.
Любопытней другое: как будет выглядеть всемирная история в свете единой государственной идеологии, в том будущем учебнике, который напишут про вот сейчас? Как опишут путинско-трамповский, далеко еще не завершившийся этап "цифрового средневековья", как изящно выразился Михаил Визель? Ведь если два мачистских вождя консервативной революции, как это теперь называется, не уничтожатся взаимно (а зло обычно не умеет договариваться, ибо ставит доминирование выше прагматики), нам придется этот парадоксальный этап как-то фиксировать. И тогда будущий учебник истории построит такой, например, миф.
После кровавых и извращенных девяностых, когда Россия утрачивала суверенитет и проходила через соблазны либерализма, исчерпанность либерально-демократической модели управления стала постепенно ясна всем. Свободные выборы, при которых к власти может прийти кто угодно, вызывали все большее негодование у простого народа. Люди труда, носители здравого смысла, поэты и солдаты, пахари и бухари все отчетливей понимали, что великий космополитический обман, бюрократическая система единой Европы и либеральная ложь, замаскированная под свободу слова, незаметно затаскивают мир в бездну гомосексуально-олигархического беспредела. Бунт против интернациональной мафии обнаглевших меньшинств начался, как всегда, в России, которая жертвенно проходит первой через все соблазны и дерзко преодолевает их. Так было с коммунизмом, модернизмом, так же случилось и с либерализмом. На последних в истории всенародных выборах Россия переломила ход истории и навсегда покончила с фальшивой демократической процедурой. Свет с Востока воссиял остальному миру, и первой попыткой национал-пассионарных государств нового мира стали русские анклавы Донбасса и Луганска. Увидев самоуправление простых людей двух отважных республик и блистательные успехи Чечни, первыми этот новый национальный тренд уловили американцы. Избрав Дональда Трампа при могущественной поддержке более сильного и опытного российского лидера (ни для кого не секрет, что Дональд Трамп был внедрен в американское общество прозорливыми усилиями всемогущей внешней разведки), американцы задали всему миру тренд на национальную, расово‑чистую государственность, запрет абортов и полное прекращение сомнительных эстетических экспериментов.
Вдохновляясь опытом России и США, Франция дала зеленый свет отважной Марин Ле Пен, этой Жанне д’Арк освобожденной Европы. Следом и Германия, вспомнив о былом величии, поганой метлой прогнала сначала беженцев, а потом и крышевавшую их продажную Меркель. Крематории, бодро запылавшие по всему миру, салютовали новой эпохе, покончившей с так называемыми общечеловеческими ценностями. В свете этого торжества белой расы никто уже и не вспоминал про ИГИЛ, деятельность которого в эпоху либерального лицемерия запрещена в России. Несогласные отщепенцы, спасающиеся в Новой Гвинее, своим преступным лепетом не могли омрачить торжества консервативной идеи, осененной именами Хайдеггера, Ницше, Холмогорова и Залдостанова.
Вот так это будет выглядеть. И кино, наверное, успеют снять – в духе "Песни о нибелунгах". Я только сомневаюсь, что в этом дивном новом мире успеют вырасти дети, которым предстоит сдавать экзамен по этому учебнику. Выживет что-то одно – или этот мир, или дети.