Стивен Меткалф, aurora.network

Пару лет назад исследователи МВФ наконец подвели черту долгим и бесплодным спорам – они признали существование неолиберализма. Трое старших экономистов Фонда опубликовали исследование на тему "неолиберальной политики". Поскольку МВФ уж никак не назовешь организацией, неосмотрительной в заявлениях на такие темы, своей публикацией они фактически признали существование неолиберализма как самостоятельной идеи, а не просто термина, не имеющего определенного смысла, и используемого лишь в политических диспутах. Целями "неолиберализма" были определены максимальное дерегулирование экономик во всем мире, принуждение государств к открытию их национальных рынков для торговли и движения капитала, и снижение роли правительств в экономике с помощью невмешательства и приватизации. Авторы статьи приводили статистические данные, показывающие распространение неолиберальной политики с 80-х годов и ее возможное влияние на рост экономики, цикличность подъемов и спадов развития, и на уровень неравенства.
Неолиберализм, как термин, восходит к тридцатым годам 20-го века. Но он был удачно воскрешен для описания современной политики. А точнее, для определения диапазона нашего мышления, разрешенного нам политической системой. В разборках после кризиса 2008 года термин в основном использовался для того, чтобы переложить вину за случившееся фиаско с конкретных политических партий на все государство, отдавшее бразды управления на откуп рынку. Демократам в США и Лейбористам в Великобритании эта уступка вменялась как чудовищная измена основополагающим принципам их партий. Била Клинтона и Тони Блэра обвиняли в предательстве традиционных обязательств перед народом в пользу транснациональной финансовой элиты и личного обогащения, что и привело к очередному невероятному скачку в неравномерности распределения ресурсов и доходов.
В последние годы дебаты на тему причин повторяющихся глобальных финансовых кризисов разгораются все сильнее, и термин "неолиберализм" просто используется относительно левыми для обвинения всех, кто находится хоть на дюйм "правее" оскорбляющего. (Неудивительно, что центристы утверждают, что и само это слово и эти обвинения бессмысленны – именно в их адрес они наиболее обоснованы.) Но неолиберализм – это не просто усмешка праведника, а в определенном смысле и "цветные очки".
Посмотрите на мир сквозь эти очки, и вы увидите, как отцы политической теории, имевшие наибольшее влияние на Тэтчер и Рейгана, помогли сформировать современно восприятие общества в виде "универсального рынка", а не, к примеру, древнегреческого города-государства, государства-семьи, или просто гражданского сообщества; а граждан этого общества так успешно убедить в том, что они являются лишь калькуляторами прибылей/убытков, а не обладателями достоинств, и неотъемлемых прав и обязанностей, как когда-то считали так смешно сегодня выглядящие философы-гуманисты. Достаточно очевидно, что основной целью формирования такого восприятия является ослабление социальной роли государства, заботы о благополучии граждан, борьбы с безработицей, и, с другой стороны - сокращение корпоративных налогов и снижение государственного регулирования. Но неолиберализм - не просто "правый" набор аксиом. Это - попытка переосмыслить идею социального устройства, как такового, и статус человека, как индивидуума, в этом социуме.
Безусловно, как и социально-ориентированное государство, "свободный рынок" является лишь моделью, плодом человеческой мысли. Но посмотрите, насколько убедительно нас уговаривают что мы - "собственники" наших талантов и способностей. Насколько активно нас призывают "соревноваться и приспосабливаться". И до какой степени язык, терминология, и понятия, раньше применявшиеся только на классных досках для описания упрощенных абстрактных моделей товарного рынка (конкуренция, общедоступная информация, рациональной поведение), начинают активно применяться ко всему социуму вплоть до основ частной жизни. И как поведение "торговца" опутало все виды человеческого общения и самовыражения.
Неолиберализм – уже не просто название для про-рыночной политики или для тех сомнительных компромиссов, которые в результате своей неспособности выполнять обещанное раз за разом делают "социально-демократические" политики. Это утверждение, что конкуренция – единственный правомерный принцип организации любой человеческой деятельности. И это утверждение все глубже внедряется во все, что мы делаем и, главное – в то, во что мы верим.
Стоит заметить, что в США и Великобритании популисты и сторонники авторитарной государственной политики пришли к власти лишь уже после того, как неолиберализм на какое-то время был объявлен "принципом", и мы успели разглядеть беспримерное лицемерие рыночной системы. В США разочарование было настолько глубоким, что Хиллари Клинтон – рыцарь неолиберализма – проиграла на выборах человеку с образованием еле достаточным для того, чтобы заявить, что он – противник свободной торговли. Неужели наши "цветные очки" уже не могут помочь нам разобраться, что же не так с британской и американской политикой? Национальная обособленность восстает против сил глобальной интеграции, причем в самых диких и грубых формах. Как могут быть связаны неолиберальная рациональность и узость политики брексита и трампистской Америки? Что может быть общего у шута в роли президента и монументального образца рациональности – свободного рынка?
Ответ заключается не только в банальном факте, что свободный рынок создает единицы выигравших и армии проигравших, и проигравшие в поисках мести выбирают брексит и Трампа. На самом деле, так же, как всегда есть связь между утопическим идеалом "свободного рынка", описанным в учебниках по экономике, и анти-утопической реальностью, в которой мы живем, так же она есть и между идеей рынка в качестве "единственного эффективного механизма определения ценности" и "защитника свободы", и нашей сегодняшней деградацией в анти-либерализм и после-правду.
Обсуждение неолиберализма, как идеи, стоит возобновить уже из-за того невероятного кумулятивного эффекта, который он оказывает на всех нас, независимо от места в социуме. А для этого стоит вернуться к его корням, которые не имеют никакого отношения ни к Биллу, ни к Хиллари Клинтон. Когда-то существовала целая группа исследователей, с гордостью называвших себя "неолибералами". И их целью была революция в умах. Наиболее глубоко верующий из них, Фридрих фон Хайек, известный экономист и философ австрийской школы, не искал себе места в политике, не пытался оправдать богачей, и не искал путей, чтобы обойти острые углы несовершенной микроэкономической теории.
Он верил, что решает главную задачу современности – вопрос объективного знания. Для Хайека "рынок" был не просто удобным инструментом развития торговли продуктами и услугами, он открывал Истину. Как же случилось так, что его мечта превратилась в свою противоположность? Как появилась ужасающая возможность того, что именно благодаря нашему безоглядному преклонению перед "свободным рынком", Истина может перестать существовать в общественной жизни как таковая?
Идея родилась в 1936 году, на уровне озарения, когда Хайек написал "Как может комбинация фрагментов Знания, существующих в умах разных людей, принести результат, для преднамеренного получения которого требуется Разум более высокого уровня понимания, чем тот, которым обладает каждый конкретный человек?"
Речь не шла о технических свойствах процентных ставок или дефляционных скачков. Это не было частью реакционной полемики против коллективизма или социально-ориентированного государства. Это было рождение нового понимания мира. Хайек понял, что именно рынок может быть этим самым Разумом.
"Невидимая рука" Адама Смита к тому времени уже подарила нам современное понимание рынка как "автономной сферы человеческой деятельности, и, потому, потенциального объекта научного исследования". Но Адам Смит до самого конца своей жизни оставался убежденным моралистом 18-го века. Он считал, что рынок может быть оправдан только в свете человеческой добродетели, и был серьезно озабочен тем фактом, что общество, управляемое лишь деловым эгоизмом, уже не будет обществом как таковым. Неолиберализм – это Адам Смит без этой озабоченности.
То, что Хайека считают праотцом неолиберализма, опуская все лишь до уровня экономической науки, звучит отчасти иронично, учитывая, каким посредственным экономистом тот был. Он был лишь молодым и туманным венским технократом, когда его наняли в Лондонскую Школу Экономики для противопоставления восходящей звезде Джона Мейнарда Кейнса в Кембридже.
План не сработал, Хайек был разгромлен Кейнсом наголову. "Общая теория занятости, процента и денег", опубликованная в 1936, покорила умы, сделав обаятельного, великолепного, социального Кейнса идолом экономистов во всем мире. К концу Второй Мировой практически все заметные сторонники "свободного рынка" пришли к позиции Кейнса в том, что государство должно активно участвовать в регулировании современной экономики. Первоначальная увлеченность теориями Хайека затухла. Его любопытное утверждение, что отказ от какого-либо регулирования может спасти от экономической депрессии, было дискредитировано и в теории и в практике. Позже он признавался, что хотел бы, чтобы его работа с критикой Кейнса была попросту забыта.
Хайек выглядел достаточно смешно – высокий, вытянутый профессор с сильным акцентом, настаивающий на формальном "фон Хайек", но за спиной обидно прозванный "Мистер Флуктууации". В 1936 году он оказался ученым без портфолио и без будущего. Но сегодня мы с вами живем в хайековском мире, как когда-то жили в кейнсовском. Советник Клинтона и бывший президент Гарварда Лоуренс Саммерс утверждал, что идея Хайека о ценообразующей системе рынка как Ума "настолько же оригинальная и проницательная идея, как вся микроэкономика 20-го века" и "самая важная вещь для понимания в современном курсе экономики". Это даже недооценка. Кейнс не начал и не предсказал холодной воны, но его идеология проникла в каждый аспект жизни в эпоху холодной войны. Так и идеология Хайека заметна в каждом аспекте нашей жизни после 1989 года.
Хайек предлагал универсальную картину мира – модель, отражающую реальность в форме экономической конкуренции. Его логика исходит из постулата, что все виды человеческой деятельности управляются лишь экономическим расчетом, а следовательно, могут быть отражены в рамках концепций богатства, ценности, обмена, затрат, и – самое главное – цены. Цена является инструментом эффективного, с точки зрения необходимости и пользы, распределения дефицитных ресурсов в соответствии со спросом и предложением. Для эффективного функционирования ценовой системы необходимы лишь свободные и конкурентные рынки. С тех пор, как Адам Смит провозгласил экономику автономной сферой деятельности, появилась легитимная возможность объявить рынок не только частью общественной жизни, а обществом как таковым. В таком обществе единственной необходимой мотивацией для мужчин и женщин является эгоизм в конкурентной борьбе за дефицитные ресурсы. А с помощью конкуренции, как писал в последующем социолог Уилл Дейвис, "становится возможным разобраться кто и что имеет ценность".
Все то, что любой знакомый с историей человек рассматривал бы как необходимые оплоты общества от тирании и эксплуатации – развивающийся средний класс и гражданская сфера, свобода учреждений, универсальные избирательные права, свобода совести, собрания, религии и прессы, основополагающее признание достоинства человека – оказалось лишним в модели Хайека. Вся его модель неолиберализма была построена на предположении, что рынок обеспечивает всю необходимую защиту от единственной настоящей политической опасности для общества: тоталитарности. И все, что для этого необходимо – по-настоящему свободный рынок.
Именно это предположение и делает либерализм "нео". Это ключевая модификация старой модели со свободным рынком и ограниченным вмешательством государства, известной как "классический либерализм", в которой коммерсанты имеют право просить государство вмешиваться в их дела как можно меньше. Неолиберализм утверждает, что государство должно активно участвовать в построении "свободного рынка" - условия для его существования должны быть завоеваны любыми путями вплоть до политических, а само государство как система должно быть перестроено в элементарного "защитника свободы" правящего отныне рынка.
И это еще не все. Любой аспект демократической политики – от выбора избирателей до решений, принимаемых политиками, должен строиться и анализироваться исключительно с экономической точки зрения. Законодатели не имеют права никоим образом вмешиваться в работу естественных рыночных механизмов. И, в идеале, государство должно прийти к определенному виду нейтральной универсальной правовой структуры, активными в которой являются лишь стихийные рыночные силы. Сознательные направления развития, предлагаемые государством, не могут быть предпочтительны "автоматическому корректировочному механизму" рынка – то есть, ценовой системе, которая не только является единственно эффективной, но и максимизирует свободу, в ее понимании в качестве возможности людей делать свободный выбор относительно любых аспектов собственной жизни.
Пока Кейнс летал из Лондона в Вашингтон и обратно, создавая послевоенный мировой порядок, Хайек лил слезы в Кембридже. Эвакуированный туда из Лондона во время войны, он беспрестанно жаловался на то, что вынужден жить в окружении "иностранцев, в особенности всевозможных азиатов", и европейцев "практически всех национальностей, но всех с очень низким уровнем интеллекта".
Застрявший в Англии, оставшийся без влияния и уважения, Хайек был полностью поглощен своей идеей. Идеей настолько грандиозной, что когда-то ей было суждено растворить почву под ногами Кейнса и всех других теоретиков. При отсутствии внешних воздействий ценовая система свободного рынка превращается в разум. И не просто какой-то, а Всеведущий Разум, способный осознавать то, чего не способен понять любой отдельный человек. Верный идеологический соратник Хайека, американский журналист Уолтер Липман писал: "Ни один человек не способен понять всю схему функционирования общества … в лучшем случае это будет лишь индивидуальная версия, описывающая реальность настолько, насколько силуэт описывает человека."
В таком контексте это становится уже серьезным гносеологическим утверждением – рынок является Разумом, существенно превышающим способности человеческого. Такой рынок перестает быть очередным человеческим изобретением, которым надо управлять, как всеми остальными. Он становится силой, которой надо поклоняться и изучать. Экономика перестает быть механизмом, используемым для достижения определенных результатов – таких как развитие, экономический рост, или стабильные деньги, как в это верил Кейнс. Единственным результатом, который надо достигать, становится лишь поддержание свободы самого Рынка. В своем всемогуществе Рынок становится единственной легитимной формой Знания, в сравнении с которой все остальные методы становятся лишь частичными. Причем, в обоих смыслах – они либо отражают лишь часть реальности, либо подчиняются частным интересам. На индивидуальном уровне любые наши ценности являются субъективными, или просто мнениями. Коллективно, рынок преобразует их в цены – то есть объективные факты.
После увольнения из ЛШЭ у Хайека больше никогда не было постоянного места работы, которое не было бы оплачено корпоративными спонсорами. Даже в Университете Чикаго – эпицентре либертарианства 50-х, его консервативные коллеги называли его "ультраправым с ультраправым спонсором". Уже в 1972-м году один товарищ, навестивший Хайека в Зальцбурге, нашел стареющего мужчину, разбитого жалостью к себе и считающего, что работа всей его жизни была коту под хвост – никто не интересовался тем, что он написал.
Но, внезапно, стали появляться проблески надежды – Хайек оказался любимым политическим философом Барри Голдуотера и, по слухам, Дональда Рейгана. А потом появилась Маргарет Тэтчер. Провозглашая Хайека пророком, она обещала совместить его идеалы свободного рынка с возвращением традиционных викторианских ценностей – семья, сообщество, труд.
Хайек встретился с Тэтчер в 1975-м в Лондонском Институте по Экономическим Вопросам в тот момент, когда она, став лидером оппозиции в Англии, готовилась вернуть его Великую Идею с книжной полки в реальность. После их тридцатиминутного личного разговора на него накинулись с вопросами члены ее команды. Что мог он ответить? Впервые за сорок лет власть обратила на него внимание, как на человека, которым он так хотел себя видеть – человека, способного победить Кейнса и переделать мир.
Он сказал: "Она прекрасна!"
Хайековская Великая Идея не является каким-то невероятным откровением, пока вы не пере-масштабируете ее. Органичные, спонтанные, элегантные процессы, которые, как в случае миллионов пальцев на планшетке для гаданий, приводят к результатам, которые не могли быть запланированы или предугаданы иначе. Примененная к конкретному рынку – свинины или кукурузы – она не более чем труизм. Будучи расширенной до описания более сложных рыночных систем товаров, услуг, и самих денег, она просто является одним из путей описания части общественной жизни, называемой "экономикой". Любой кейнсианец с радостью примет такое описание. Но что, если мы обобщим ее еще на один уровень выше? Что, если мы применим ее в модели, в которой все общество в целом рассматривается как рынок?
Чем дальше мы обобщаем идею Хайека, тем более реакционной она становится, тем успешнее она прячет свою суть за отговорками о научной нейтральности, и тем лучше она вливается в общий интеллектуальный тренд западной мысли с 17-го века. Развитие современной науки неизбежно сталкивается с одной вечной проблемой – если весь мир подчиняется набору универсальных законов природы, что же тогда означает быть человеком? Является ли человек лишь одним из объектов природы, как и все другие? До сих пор не было предложено пути включить субъективный внутренний мир человека в модель вселенной в том виде, как она описывается наукой – чего-то объективного, чьи правила мы открываем и описываем с помощью наблюдения.
Вся послевоенная политическая культура развивалась в соответствии с идеями Кейнса и признанием необходимости государственного регулирования экономики. Но вся послевоенная академическая культура больше опиралась на постулаты, схожие с Великой Идеей Хайека. До войны даже самые правые экономисты рассматривали рынок в качестве эффективного инструмента в определенных областях – например, эффективного распределения дефицитных ресурсов. От Адама Смита в середине 17-го века и до отцов-основателей Чикагской школы в послевоенные годы общепризнанным постулатом было то, что конечная цель общества и жизни в целом лежит далеко за гранью экономической сферы.
В такой аксиоматике вопросы ценности решаются политически или демократически – путем морально-этического осмысления и публичного обсуждения, а не экономически. Классическое описание такого мировоззрения можно найти в работе 1922-го года чикагского экономиста Френка Найта: "Рациональный экономический подход к ценности дает результаты, несовместимые со здравым смыслом." "Человек экономический – эгоистичный и жестокий объект, подлежащий моральному осуждению."
Экономисты уже более 200 лет пытаются найти ответ на вопрос о наборе ценностей, который помог бы создать общество, не зависящее только от эгоистических экономических соображений и расчетов. Найт и его коллеги Генри Симонс и Джейкоб Винер были ярыми противниками Франклина Д Рузвельта с его регулированием рынка в Новой Сделке, и они основали Чикагский Университет как оплот экономики "свободного рынка", которым он и остается по сегодняшний день. Но все они начинали свои карьеры до того, как непревзойденный авторитет атомной физики полностью изменил систему высшего образования, привлекая такие невероятные бюджеты в университетскую систему, и создав послевоенную моду на "точную" науку. Они не боготворили уравнения и модели, и по-настоящему интересовались совсем не-научными вопросами. Чтобы быть точнее, их глубоко интересовали вопросы ценности в областях, где "ценность" не имеет никакого отношения к "цене".
Дело совсем не в том, что Симонс, Винер и Найт были менее догматичны, чем Хайек, или же более лояльны в отношении налогообложения и бюджетных трат. И уж точно не в том, что Хайек превосходил их в уровне интеллекта. Но они признавали в качестве основополагающего принципа тот факт, что общество не является просто рынком, а ценность и цена не являются синонимами.
Именно Хайек показал миру дорогу от безнадежной субъективности человеческих мнений к великолепной объективности точной науки. Его Великая Идея стала тем мостиком между сложной субъективной природой человека и простотой мира в целом. Любая ценность, которая не могла быть выражена ценой, определенной рынком, была приравнена к мнению, фольклору или просто суеверию.
Даже лучшим, чем сам Хайек, проповедником Великой Идеи неолиберализма стал знаменитый послевоенный чикагский экономист Милтон Фридман. Именно он привлек к ней внимание политиков и правительств. И основным переломным аргументом стало его заявление о том, что экономика является "принципиально независимой от этики и моральных догм" и должна рассматриваться как "объективная наука в той же степени, в которой ею является физика". Ценности старого, духовного, нормативного мира были объявлены дефективными. Они были настолько субъективными, что разницы во мнениях могли решаться лишь войной. А потому, в других словах, был Рынок, а все остальное было моральным релятивизмом.
Рыночная система, являясь лишь одной из проекций реальных систем, не имеет создателя и ценностной аксиоматики, как и вся вселенная. Но применение Великой Идеи Хайека к буквально всем аспектам человеческой жизни отрицает именно то, что и делает человека особенным. Отнимая у нас то, что и является наиболее "человеческим" в человеке – наши разум и волю – и отдавая их на откуп алгоритмам и рынкам, эта идея делает нас безвольными зомби в идеализированной экономической модели. Переоценка идеи, превозносящей рыночную систему ценообразования до роли социального Супер-разума, уничижает до ничего важность человеческой способности мыслить – способность предоставлять и оценивать основания для наших действий и убеждений.
В результате, публичная сфера – пространство, где мы предлагаем свои рассуждения, оспаривая рассуждения, предлагаемые другими – перестает быть пространством для размышления и обсуждения, а превращается в рынок кликов, лайков и ретвитов. Интернет становится местом, где личные предпочтения усиливаются с помощью алгоритмов – псевдо-публичным пространством, механически усиливающим голоса, уже звучащие в нашей голове. Пространство для дебатов и обсуждений, в котором разумные члены социума могли бы достигать консенсуса в процессе обсуждения идей и мнений, превращается в аппарат взаимного одобрения с банальным названием "рынок идей". То, что может на первый взгляд показаться публичным и прозрачным, в результате подмены аксиоматики превращается в элементарный механизм подтверждения уже существующих мнений, предрассудков и предположений. А авторитет институтов и экспертов заменяется агрегированной логикой больших данных. Когда мы смотрим на мир сквозь линзу поисковых систем, результаты нашего поиска сортируются и преподносятся, по определению основателя Гугла, "рекурсивно" - на основании предпочтений огромного числа индивидуальных пользователей, непрерывно и в реальном времени функционирующих в качестве того самого "рыночного механизма".
Безусловно, цифровые гаджеты принесли в нашу жизнь много удобств, но в более ранней и более человеческой модели общества, преобладавшей до этого веками, существовало достаточно четкое различие между нашими вкусами и предпочтениями – желаниями, находящими выражение на рынке – и нашей способностью разумно оценивать эти предпочтения, что и позволяет нам формировать и выражать ценности.
По словам Альберта О Хиршмана, "Одним из определений вкуса (или склонности) является предпочтение, которое мы не обсуждаем. Вкус, который мы обсуждаем с другими или с самим собой, перестает быть вкусом как таковым – он превращается в ценность."
Для Хиршмана было естественным проводить черту между человеком-потребителем и человеком мыслящим. Рынок отражает первого – "предпочтения, проявленные в процессе покупок". Но люди, по его выражению, также "способны отступить в сторону от своих "проявленных" желаний и предпочтений, чтобы задать самим себе вопрос – действительно ли они их хотят и их предпочитают". Наша самоидентификация и есть эта возможность осмысления. Способность мыслить и есть разум. Коллективное использование этой способности есть коллективный разум. Использование коллективного разума для построения общества с помощью создания правовых и политических систем есть демократия. Когда мы используем разум для определения наших действий и убеждений, мы становимся собой – индивидуально и коллективно мы решаем кто мы, и кем хотим быть.
В логике Великой Идеи Хайека эти проявления человеческой субъективности не имеют никакого смысла без ратификации рынком – по словам Фридмана, они есть ничто иное, как частные мнения, которые невозможно объективно сравнивать. В ситуации, когда единственным механизмом определения объективности является рынок, все ценности превращаются в частные мнения – простые колебания воздуха. Но естественным продолжением этой логики становится определение релятивизмом любого утверждения, являющегося продуктом человеческого разума. Утверждение абсолютно бессмысленное, поскольку любые человеческие стремления всегда будут "субъективными" и "относительными" в сравнении с "точными науками". Они относительны хотя бы потому, что само условие наличия человеческого (частного) разума субъективно, а необходимость публичного обсуждения, аргументирования, и понимания обусловлено как раз невозможностью существования "научного" доказательства во многих вопросах. Когда выбор решений перестает быть результатом дебатов и обсуждений, исход банально становится прихотью власти.
Именно здесь триумф неолиберализма и создает тот политический кошмар, в котором мы сегодня живем. Как в старой шутке "у тебя была одна задача, и ту ты …", мировой проект Хайека был задуман в 30-е – 40-е годы для спасения общества от повторной деградации в политический хаос и фашизм. Но примитивность Великой Идеи всегда несла в себе эту сегодняшнюю гнусность. С самого начала идея была беременна именно тем, от чего она была создана защищать. Опрощение общества до уровня гигантского рынка неизбежно приводит к превращению разумных механизмов публичной жизни в банальную перебранку о мнениях. Пока общество, доведенное до крайней степени самоунижения, не падает в ноги сильному лидеру как последней возможности решить его иначе нерешаемые проблемы.
В 1989 году американский журналист навестил 90-летнего Хайека в его доме с лепниной на Урахштрассе во Фрайбурге. Они беседовали в комнате с видом на горы, и Хайек, оправлявшийся от пневмонии, кутался в плед.
Это уже был совсем не человек, когда-то так страдавший от поражения Кейнсом. Тэтчер только что написала ему письмо со словами, что "ни ее успехи, ни победы Рейгана не были бы возможны без провозглашенных Хайеком постулатов, которые и указали им правильное направление и обозначили дорогу". Хайек был доволен собой и полон оптимизма относительно будущего капитализма. По словам журналиста "Хайек был особенно полон надежд на восприятие рыночной системы молодым поколением. Сегодняшние демонстрации безработной молодежи в Алжире и Рангуне проходят не с требованиями социально-ориентированного гражданского государства. Напротив, они просто требуют свободы покупать и продавать – джинсы, машины, что угодно – по тем ценам, которые будут определены для них рынком."
Прошло тридцать лет, и никто уже не осмелится оспаривать безусловную мировую победу теории Хайека. Мы живем в раю, созданном его Великой Идеей. Чем более похожим на идеальный рынок становится наш мир, тем более "законным" и "научным" становится в среднем наше поведение. Ежедневно мы сами (никому уже нет необходимости нас в этом убеждать) изо всех сил стараемся все более соответствовать статистическому термину "разбросанные, обособленные, анонимные продавцы и покупатели". А все более жалкие остатки желания быть чем-то большим, чем просто потребитель, считаем ностальгией или элитаризмом.
Идеология, рожденная на основе намеренно глубоко аполитичной модели общества, была удивительно успешно использована для основания ультрареакционной политической схемы. То, что не может быть измерено в цифрах, не может быть реальным, убежден современный экономист. А как же можно измерить выгоду от того, что и является сутью веры в просвещение – критическое мышление, личная свобода, и демократическое само-управление? Отказавшись от рассуждения как формы отражения истины, и отдав "точным" наукам право решать, что же на самом деле реально и истинно, мы сами создали ту пустошь, которую с такой готовностью и заполнила эта псевдо-наука.
Авторитет преподавателя, реформатора, законодателя, или юриста не может быть определен рыночным путем. Он рождается благодаря таким чисто гуманистическим (а не "точно-научным") ценностям, как одухотворенность, сознательность, или жажда справедливости. Задолго до того, как администрация Трампа стала в открытую унижать и лишать смысла эти качества, люди такого типа сами по себе перестали появляться в политической жизни по простейшей причине – они не имели смысла в системе, которая не может объяснить их наличие и смысл. Конечно же, можно найти связь между отсутствием таких личностей на политической арене и избранием Трампа. Человека, олицетворяющего прихоть, без каких-либо принципов или убеждений, способных определить целостную личность. Сегодня миром управляет (или просто его разрушает) человек без способности рассуждать, представляющий собой полное отсутствие какой-либо формы критического мышления. Но, будучи опытным манхэттенским риэлтером, уж Трамп-то понимает, что и оплата за грехи тоже будет рассчитана по рыночному.