Джон Лукач, "Русский журнал", 18 октября

Наверное, никогда американской интеллигенции так не завидовали, никогда ею так не восхищались, как в 1920-е годы, в унылое десятилетие Уоррена Гардинга, Калвина Кулиджа и Герберта Гувера. Такого не было еще никогда: многие дети богатых родителей стремились приобщиться к тому, что считалось "интеллектуальным", "глубокомысленным" и "авангардистским". Но интеллектуалы свято верили в превосходство своих убеждений. Они были непримиримыми врагами лицемерия. Многие из них поддерживали (и даже внедряли в жизнь) Новую Мораль. В кругу людей, объединенных по признаку взглядов, на первом месте обычно стоит интеллект, а мораль подчиняется ему. Интеллекта всегда недостаточно, а морали может быть слишком много.

К тридцатым годам американские интеллектуалы, за исключением очень немногих, сосредоточились в левой части американского политического и идеологического спектра. Республиканцев среди них насчитывалось совсем мало; большинство были демократами, социалистами или даже коммунистами. В 1932 г. многие американские интеллектуалы поддержали программу коммунистической партии, которую опубликовал журнал The New Masses. Однако на выборах в ноябре 1932 г. компартия получила всего четверть процента голосов. Пропасть, отделявшая интеллектуалов от большинства американцев, казалось, расширилась еще больше.

И все же при Рузвельте интеллектуалам все чаще стали предлагать должности в правительственной администрации. Если в двадцатых годах многие интеллектуалы гордились незаурядностью своих взглядов на искусство и культуру, то в тридцатых амбиции по крайней мере некоторых из них приобрели политический или бюрократический оттенок. Некоторые интеллектуалы в правительстве были тайными марксистами. (Малая часть этого меньшинства нелегально оказывала услуги Советскому Союзу - как правило, на любительском уровне, - но таких было сравнительно немного, и большого вреда они принести не могли.) Как бы то ни было, подавляющее большинство американских интеллектуалов и практически все влиятельные фигуры из числа интеллигенции отклонились далеко влево от главного политического курса США и придерживались модернистских взглядов. Их модернизм и либерализм не имел ничего общего со сталинизмом, правда о котором рано или поздно открылась многим из них; но отказаться и от марксизма, и от модернизма, и тем более от либерализма - это было для них уже слишком, по крайней мере до 50-х годов. Вплоть до этого времени в кругу интеллигенции преобладали либералы и марксисты (хоть уже и не просоветски настроенные).

Потом, во времена "второй красной паники", наступила реакция, вызванная, в частности, разоблачением некоторых государственных чиновников, профессоров и интеллектуалов, осуществлявших просоветскую и прокоммунистическую деятельность. Году в 1952-м слово egghead (интеллектуал, "умник") стало общенациональным обозначением для предмета насмешек. А спустя десять лет Ричард Хофштадтер, крупный американский историк, в своей книге "Антиинтеллектуализм в жизни Америки" изложил причины и суть этого явления.

И все-таки тогда мне казалось (и кажется до сих пор), что тезис Хофштадтера ошибочен, поскольку чуть ли не за любыми проявлениями антиинтеллектуализма в Америке стоит явное и нередко чрезмерное уважение и зависть к "светлым головам". Стоит лишь вспомнить о беспрецедентном уважении американцев к Альберту Эйнштейну: всем известен образ взъерошенного гения с трубкой и серебристой копной волос, которому доступно некое неслыханное, запредельное знание. Уже в 1921 г. президенту Гардингу показалось благоразумным и выгодным принять Эйнштейна в Белом доме; впоследствии именем Эйнштейна было названо множество улиц, зданий, больниц и школ, и в Америке были выпущены почтовые марки с его портретом.

А вот еще одно, словесное, подтверждение моих мыслей, которому Хофштадтер не придал значения. Джозеф Маккарти, развернувший кампанию против "умников", назвал либералов и марксистов из их числа "псевдоинтеллектуалами", что означало: они не настоящие, достойные уважения интеллектуалы, их умственные способности не дотягивают до нужного уровня.

Рональд Рейган тоже не остался в стороне: ему принадлежит выражение "высокоинтеллектуальные болваны". И все же за последние 50 лет антиинтеллектуализм, в общем-то, сошел на нет. Впрочем, и интеллектуалов в сегодняшней Америке уже почти не осталось.

У этого регрессивного процесса было множество составляющих. Один из важнейших факторов - начавшийся примерно в 1955 г. процесс постепенного отказа американской интеллигенции от монополии на либеральность. В 1950 г. не только ни один американский интеллектуал, но и ни один американский политик (включая правых республиканцев вроде Роберта Тафта) не назвал бы себя "консерватором"; вряд ли можно было услышать такое признание и от рядового американца. А 10 лет спустя даже сверхосторожный и расчетливый Дуайт Эйзенхауэр признал себя консерватором (по крайней мере, однажды). В 80-х годах американцев, называвших себя консерваторами, уже было больше, чем американцев-либералов. Произошли колоссальные перемены, которые серьезно повлияли на процесс накопления мнений. Наглядный тому пример - история журнала Уильяма Бакли National Review, который был открыт на скудные средства в 1955 г.; спустя несколько десятилетий его тираж стал больше, чем у The Nation или The New Republic.

Впрочем, этот процесс имел по меньшей мере один благоприятный результат. Рост числа и достижений консервативных ученых в американских университетских кругах и возникновение интеллектуалов-консерваторов по всей стране породили некое разнообразие мнений, идей и перспектив. При этом президенты всех видов и мастей, даже те из них, кто были настроены против "умников", стали нуждаться в интеллектуалах, особенно когда речь заходила о внешней политике. Им нужны были люди, которые, сидя в офисе, могли вращать глобус, тыкать пальцем то туда, то сюда и давать объяснения. Так Ричарду Никсону понадобился Генри Киссинджер, так Джимми Картер нашел себе Збигнева Бжезинского, так нынешний президент нуждается в Кондолизе Райс. Все это выходцы из университетского окружения, к которому не принадлежали ни Джордж Кеннан, ни Аверелл Гарриман, ни даже Уолтер Липпман.

В последние 40 лет университетская среда поглотила изрядную часть американской интеллигенции. В первой половине двадцатых годов большинство американских интеллектуалов не были профессорами или научными сотрудниками вузов. А к началу XXI века интеллектуалов, не имеющих отношения к университетам, почти не осталось. (Позвольте мне припомнить случай, который произошел со мной в прошлом году в гостях, где присутствовало три пары из университетского окружения. Моя жена, которая университет не оканчивала, упомянула в разговоре о Марии Стюарт, и тут же двое гостей поинтересовались у меня: "А где преподает ваша жена?") При этом многих нынешних профессоров нельзя назвать интеллектуалами: их интересы не имеют ничего общего с интересами американских интеллектуалов, скажем, двадцатых годов и даже более позднего времени. (Если большинство интеллектуалов прошлого покупали и читали книги, то многие профессора уже несколько десятков лет не покупают никаких книг: в основном они ограничиваются статьями и обзорами.)

Важной составляющей этого регрессивного процесса был и отток населения из городов. Я уже писал, что возникновение интеллигенции в Америке было неотделимо от процесса урбанизации, который теперь остался в прошлом. Какое-то время, когда условия жизни в больших городах стали ухудшаться и даже представлять опасность, казалось, что, если отказаться от анонимного и одинокого городского существования, то центрами культурной жизни станут провинциальные города. Но этого не случилось.

То, что жители пригорода оказываются по-настоящему разъединенными, не требует доказательств. В пригороде по соседству с тобой могут жить люди с близкими тебе взглядами, суждениями и даже вкусами, но об их существовании ты можешь узнать лишь по чистой случайности. Эти люди не образуют и слабого подобия группы, и интеллектуального общения между ними почти не происходит - разве что на периферии немногочисленных университетских городков. По многим причинам этот факт вызывает сожаление, и не только у интеллектуалов со стажем, тоскующих по ушедшим временам. Мне, к примеру, хотелось бы знать больше интеллектуалов, которых можно было бы пригласить пропустить стаканчик-другой или с кем можно поужинать вместе у нас дома, или у них в гостях, или в ресторане по соседству. Не думаю, что я единственный, кому этого не хватает.

Я также думаю, что те, кто в последнее время сетуют на исчезновение "публичных интеллектуалов", упускают главное. Да, это правда: мы стали беднее оттого, что у нас нет Г.Л.Менкена, Уолтера Липпмана, Клифтона Фэдимана и Дуайта Макдональда. Да, это правда: ни один из этих публичных интеллектуалов не был профессором. Однако термин "публичные интеллектуалы" придуман для того, чтобы отличать их от "непубличных" интеллектуалов, и постепенное вымирание последних удручает меня больше, чем исчезновение первых. С некоторых пор мнения интеллектуалов начали совпадать. А "непубличный" интеллектуал, по определению, должен всегда иметь свое собственное мнение.

В прежние времена нам случалось с удовольствием, интересом, а порой и с воодушевлением вычитать в статье Менкена или Макдональда мысли, напоминавшие нам о чем-нибудь, что мы и сами уже чувствовали и знали, но не могли выразить так же четко, как авторы этих статей. (Всем людям, в том числе и интеллектуалам, нравится, когда их догадки подтверждаются.) "Непубличные" интеллектуалы зависели от своих публичных судей, но и последние зависели от своей аудитории. А точнее, от своих читателей, и не только по финансовым причинам и соображениям общественного статуса. Так что публичный интеллектуал или "непубличный" - разницы, в общем-то, никакой: история их подъема и падения в XX веке - это, по сути, одна и та же история.

Что же касается "читателей"... Думаю, что это - ключ ко многим явлениям, в том числе и к тому процессу, который мы сейчас наблюдаем. Читатели всех видов теперь рассредоточились по всей нашей огромной стране, их можно обнаружить в самых неожиданных местах. Известно также, что многие американцы начинают читать книги значительно позже получения формального образования (в прошлые времена это было не так). Да, гораздо сложнее производить, разрабатывать и даже пользоваться видеомагнитофонами и цифровыми видеодисками, чем читать книги, и все же молодые люди гораздо скорее осваиваются с первыми, нежели с последними. По-видимому, теперь умение читать и радоваться книгам приходит позже - можно сказать, с возрастом и умственным созреванием.

И все же, судя по некоторым признакам, серьезные читатели, несмотря на свою удаленность и разрозненность, способны внести необходимый вклад в основание единства восприятия, о котором почти столетие назад мечтали первые американские интеллектуалы. Три четверти века назад редакторы The New Yorker не без высокомерия заявляли, что их журнал - не для старушек из Дубьюка; однако меньше чем через полстолетия оказалось, что часть лучших читателей The New Yorker как раз и есть старушки из Дубьюка и подобных ему мест. Вполне возможно, что когда-нибудь американские читатели выделятся в отдельный тип людей, превратятся в потенциальную составляющую общественного класса, хоть и останутся в меньшинстве, - а вот Интеллектуал как тип американца может стать, как это пишут в словарях, уст. - устаревшим.

The Chronicle of Higher Education.
Перевод Ольги Юрченко