Дмитрий Юрьев, "Русский журнал", 4 ноября

Московская трагедия, ставшая крупнейшей медиа-трагедией новой России, возродила политическую и общественную активность вокруг темы СМИ. Оперативное внесение депутатами поправок в закон о СМИ вызвало бурную реакцию. Одни комментаторы в привычном ключе возвышают голос в защиту свободы слова, другие - клеймят прессу за потворство террору и антигосударственную позицию.

Как и всегда в нынешней России, мы имеем обсуждение абсолютно микшированных, сбитых и исковерканных смыслов. Как и всегда, под видом одного обсуждаем другое, на замечая третьего.

Медиа-сопровождение трагедии "Норд-Оста" на самом деле выявило не одну, а несколько очень серьезных проблем.

Во-первых, это проблема необходимости ограничения свободы слова. Именно такие ограничения налагаются некоторыми поправками, внесенным в закон о СМИ, - поправками, запрещающими предоставлять эфир террористам и передавать информацию, способную нанести вред жизни людей. В первые часы трагедии мы стали свидетелями нескольких драматических проколов, связанных с тем, что свобода слова использовалась некоторыми журналистами без учета этих ограничений. Речь идет в первую очередь о печальном просчете Первого канала - в эфирной суматохе, пока ведущая Ольга Кокорекина соединялась с корреспондентом на Дубровке, зрителям было хорошо слышно, как уже стоящий в кадре Александр Цекало настойчиво повторяет корреспонденту один и тот же вопрос: "А вы уверены, что об этом можно?.. Нет, вы уверены, что об этом можно сказать?" Очевидно, что в первые часы потрясенный Цекало вряд ли мог что-то осознавать логически - равно как и его телесобеседник. Оба действовали инстинктивно: первый приехал к театру, чтобы быть рядом со своими коллегами, другой - чтобы исполнять профессиональные обязанности. Добывать информацию. Его профессия - новости; эксклюзив - всегда хорошо, а тут человек из первых рук рассказывает, что знающий специалист как раз сейчас рисует для спецслужб планы проникновения в зал... Как же это не дать прямо в эфир? Очевидно, что репортер Первого канала, в отличие от многих своих более маститых коллег, в этот момент не действовал злонамеренно. Он действовал в рамках профессиональных стереотипов и в рамках закона, гарантирующего свободу слова. И вот теперь на эту свободу будет наложено ограничение.

Бороться против ограничений свободы слова столь же бессмысленно, как и, например, с наличием у листа бумаги другой стороны.

Свобода слова невозможна без ограничений - поскольку неотделима от ответственности, а значит - квалификационных требований к профессиональному уровню журналиста, а значит - системы проверки достоверности публикуемых сведений, а значит - влияния читателя, зрителя и слушателя на прибыльность медиа-бизнеса и уровень дохода журналиста. А все перечисленное и есть ограничения на свободу слова, ограничения естественные, исходящие прежде всего от самого журналиста. Имеет ли обрисованная нами ситуация какое-то отношение к реальной медиа-ситуации в России - во всяком случае, на протяжении первых 10 лет ее постсоветской истории? Конечно, нет.

Медиа-реальность России была достаточно точным отражением общей социально-экономической реальности страны - реальности атомизированной, дискретной, лишенной системы коммуникационных "сдержек и противовесов". На самом деле, эта "большая" реальность отразила неспособность общества перейти из номенклатурного прошлого в демократическое будущее сразу, одним скачком. Остановиться пришлось на полустанке, где единство существования распалось на множество крошечных и более крупных ячеек, в каждой из которых в неизменности сохранилась система отношений, порожденная номенклатурным произволом.

Цивилизованное, свободное общество упруго и устойчиво, потому что оно построено на балансе интересов: я хочу заработать на тебе больше денег, а ты хочешь, чтобы я оказал тебе побольше услуг. Российское постноменклатурное общество оказалось построено на балансе произволов: я хочу забрать у тебя все, а потом оторвать голову, а ты хочешь порвать мне пасть и выколоть моргалы. Очевидно, что в упругом, свободно-ответственном обществе мы все время существуем в мире ограничений и взаимоограничений - в частности, именно поэтому я, желая заработать на тебе, не захочу забрать у тебя все, потому что знаю пределы возможностей и хочу сотрудничать с тобой долго. В обществе произвольном возможно все, что угодно, и единственной преградой произволу оказывается другой произвол - столь же жестокий и бессмысленный.

Свобода печати в России кончилась в 1996 г. - ближе к осени. Потом началось время произвола печати. Профессиональное журналистское сообщество еще в 1993 г. выступило с так называемой "московской хартией", в которой, прикрывшись хорошими общедемократическими словами, по существу дела провозгласило правовую и этическую неприкосновенность журналиста, то есть продекларировало принципиальную безответственность журналистского труда.

К 1999 году журналистская корпорация в России дошла до плачевного состояния. Под именем свободы слова в обществе воцарилась медиакратическая дикатура - бесконтрольная и безнаказанная власть некомпетентных, безответственных, манипулируемых паникеров. В сердцевину журналистской профессии вошла примитивная, бессодержательная сенсационность: очень скоро службы по связям с общественностью крупных бизнес-структур стали осознавать, что их функции скорее можно назвать функциями служб по предотвращению случайных связей с недобросовестными журналистами. Бизнесмены суеверно шарахались от журналистов - "ради красного словца" журналисты могли оказаться способны на совершенно беззлобную, может быть, неосознанную диффамацию, которая сорвет крупный проект и приведет к огромным потерям, зато заметка будет написана бойко. Что уж тут говорить о трагедиях и катастрофах - после них становилось особенно явно видно, что медиа начисто утратили функцию социального медиатора, стабилизатора общественных настроений, средства массовой коммуникации, оставшись лишь контуром положительной обратной связи, способом неограниченного усиления любого возмущающего воздействия, то есть элементом нестабильности, встроенным источником катастрофы.

Истерика "в защиту свободы слова без ограничений", особенно откровенно выглядящая кампанией за беспредельный произвол СМИ в устах ее главных инициаторов из прежней медикратической камарильи, тем не менее, ничуть не снижает своей бессодержательностью степени тревоги за судьбу свободы слова в России. Потому что если против ограничений свободы слова бороться бесполезно и никому не нужно, то в случае с произволом СМИ ситуация иная. Являясь неотъемлемым звеном общей системы взаимодействия произволов и насилий, "медиакратия" оказывается встроенной в систему "управления" со стороны общества и государства, основанную на том же самом произволе. Выступления Сергея Доренко - в том числе и непосредственно в его "авторской программе" - подлежали несомненному "ограничению" с точки зрения принципов цивилизованной журналистской этики. Однако Доренко не был наказан за нарушение этических норм. Его программа не была снята с эфира по результатам компетентного расследования и в соответствии с законом и внутренними нормами ОРТ. Она была произвольно пресечена властью.

За последними новациями в законодательстве о СМИ, помимо нравящихся или не нравящихся, но вполне правовых ограничений свободы слова, просматривается угроза новой государственной санкции на произвол. Потому что запрет давать эфир террористам - это одно. А вот запрет давать информацию, "оправдывающую противодействие террористам", - это совсем другое. Потому что решать, что это противодействие оправдывает, а что - нет (например, информация о зверском преступлении, за которое судят полковника российской армии - она оправдывает - морально - противодействие контртеррористической операции или нет?), будет не суд. А ближайший гаишник (или вахтер, или сержант). Закон о расстреле за переход улицы на красный свет - это очень жестокий закон. Но если уж избранные народом законодатели его приняли, то народ имеет возможность сам выбирать - то ли срочно переизбирать законодателей, то ли не переходить на красный свет. А вот закон о штрафе за нехорошее поведение такого выбора народу не оставляет. Он оставляет этот народ на произвол ближайшей держиморды, решающей, является поведение нехорошим или, напротив, не является.

И вот здесь мы сталкиваемся с очень опасной штукой. Потому что свобода и ее ограничения способствуют гармонизации общественных отношений и, действуя в совокупности, обеспечивают снижение градуса общественного напряжения, успокаивают социум, стабилизируют его. Последние два-три года, омраченные множеством рецидивов властного самодурства, стали в целом годами ограничений свободы слова. Утратив произвольно узурпированную власть, самозахваченное право формировать политическую повестку дня, СМИ постепенно, отругиваясь и отплевываясь, незаметно для себя, стали более ответственными, более гуманными, более профессиональными. Здесь вовсе не имеются в виду сервильность или зашоренность официоза - имеются в виду яркие медиа-успехи последнего времени: такие как деятельность издательского дома "Афиша", как новая жизнь программы "Намедни", как захват позиций новыми нескандальными брэндами (например, "Газетой" и "Ведомостями").

Дни "Норд-Оста", срезонировав на журналистских стереотипах, естественно вызвав мучительное, воспаленное медиа-сопереживание трагедии, спустили курок попытки медиакратического реванша. В течение двух-трех дней были развернуты уже позабытые механизмы вранья и грубого передергивания, вновь телеэкраны захватили прежние говорящие головы, навязывающие обществу хорошо простроенную (а часто - проплаченную) повестку дня. Гнусный танец на костях жертв, который сплясал хэллоуиновской ночью тыквоголовый подберезовик Иван Рыбкин, стал первым, но очень знаковым случаем возвращения технологий 1998 г. - методов медийно-рельсовой войны, не отягощенной ни совестью, ни состраданием, ни элементарным следованием фактам. Миротворец, не имевший в Америке времени смотреть российские телепрограммы, видимо, решил анализировать дни трагедии на основе устного пересказа своего лондонского делового партнера - и в результате попросту наврал: дескать, в эти дни мы не видели по телевизору "пресловутых питерских". Здесь совершенно не важно, что "питерские" - если такие как нечто целое действительно существуют - действовали грамотно. Или что они (в частности, упомянутые Рыбкиным Грызлов и Патрушев) на самом деле показывались по телевизору часто. Или что не дело глав спецслужб в такие дни заниматься телевизором. Все это не важно - важно, что судьбы сотен людей, кровь, смерть, политика и власть вновь становятся объектом медиапланирования, что закулисные манипуляторы в последней попытке вернуть утраченное тянутся к кнопке запала новой гражданской информационной войны.

Важно и другое. То, что попытка медикратического реванша активизировала сторонников произвольного пресечения произвола из властных структур. Практика же произвольного пресечения произвола ведет исключительно к одному результату - к эскалации произвола, к интенсификации напряженности, к опасному раскачиванию общества.