Дмитрий Быков, "Русский журнал", 10 декабря

Исповедь разночинца

Трехнедельная пауза между квиклями была заполнена почти сплошь напряженными размышлениями о классовой теории. Нормальный человек, разумеется, не будет думать на такие темы. Но ведь нормальный человек и квиклей не пишет, и вообще нет ничего скучнее нормальных людей.

Так вот, все это время я мучительно пытался объяснить себе, отчего мои взгляды так часто не совпадают с традиционными позициями моей корпорации - и отчего в них так досадно много совпадений с позициями глубоко мною ненавидимой публики, ходящей под красными флагами. Еще страннее мне было задолго до путинского пришествия осознать себя государственником - а сейчас регулярно сталкиваться с государственниками в штатском, которые тоже вроде бы хотят возродить мою страну, но в стране, которую они возродят, мне будет много тошнее, чем при любом Ельцине. В конце концов, мое отношение к тем или иным концепциям чаще всего диктуется исключительно субъективным отношением к их носителям: они вроде бы глубоко приличные люди... но что-то меня от них отвращает; это "что-то" гораздо сильнее меня, и называется оно классовым чутьем.

Большой шок для идеалиста вроде меня убедиться вдруг в том, что Маркс был прав, и что именно классовая борьба есть локомотив общественного развития... или чего она там локомотив? Иной вопрос, что классы-то формируются не только по экономическому принципу - автор и тут пытается протащить объективный идеализм: очень уж ему невыносима сама мысль о том, что в основе всего обретается желудок. Наверное, речь идет все-таки и о наследственности, и о темпераменте, и о прочитанных книжках... но в фундаменте, как учит нас неумолимый колбасник, лежит проклятое социальное происхождение. И если подмешать к этому еще и расовую теорию, в основе своей куда более материалистическую, чем даже классовая, - картина современной идейной борьбы обретает пугающую ясность.

Мне случилось недавно брать интервью у старого скульптора, изваявшего на своем веку страшное количество официозных композиций, вождевых портретов и прочих соцреалистических уродств. Впечатлял, конечно, главным образом масштаб сделанного, нечеловеческое количество всей этой монументальной пропаганды; скульптор, впрочем, оказался человеком циничным, вменяемым, "государственным евреем", гением приспособляемости. Пересыпая речь добродушным матом, он брюзжал по поводу новых времен - после чего вдруг уставился на меня в упор и отчеканил: "За гносеологической схоластикой эмпириокритицизма нельзя не увидеть борьбы классов и в конечном итоге столкновения интересов. О!".

Меня взял ужас. Он отбарабанил дословную (кроме "О!") цитату из "Материализма и эмпириокритицизма" - книги, определившей некогда его мировоззрение и заложившей основы преуспеяния. За гносеологической схоластикой наших нынешних споров, за суетой френдов и френд-офф в ЖЖ, за зубодробительными наскоками и стычками сетевых, журнальных и кухонных полемик нельзя не увидеть все того же простого столкновения классов, и сейчас я эти классы опишу. Впрочем, тот, кто ознакомился с последними сочинениями Сергея Кара-Мурзы (вероятно, этому Кара-Мурзе Шендерович отказал бы в родстве с Карамзиным), и без меня уже примерно представляет советский классовый расклад.

Почему надо наконец назвать своими именами эти социальные группы и возвести к их вражде наш идеологический хаос? Потому что надоело уже, честное слово, лицемерить и верить в несуществующие причины - мол, одни не хотят чеченской войны, потому что они ужасные гуманисты, а другие ненавидят прессу, потому что все из себя злодеи. Есть вещи, которые сильнее нас: отчего-то иные вульгарные фрейдисты (интеллектуальная мода, оказавшаяся долговечнее марксизма) охотно признают право на абсолютный диктат за собственными половыми органами и их таинственными предпочтениями, но категорически открещиваются от того, что нами помимо нашей воли может управлять социальное происхождение, детские комплексы, родительские симпатии и антипатии и пр. Нынешняя мораль, видимо, порядочно-таки извратилась, если зависеть от яиц почитается благом, а от родословной - позором. И то, и другое, в конце концов, - признаки одинаково имманентные. "Когда слепой жук ползет по поверхности шара, он не замечает, что его путь извилист; мне же посчастливилось заметить это", - пояснял Эйнштейн смысл своих открытий для собственной дочери. Понятия не имею, как этот слепой жук соотносится с теориями Эйнштейна, но механизм открытия всякого социального учения он иллюстрирует отлично. Ползал это я, ползал по разного рода страницам, бумажным и виртуальным, - и тут вижу, что путь-то мой при всей своей извилистости подчинен внятной логике! Тут-то меня и пробило, и раскаялся я в своих заблуждениях, и склонился перед отвратительным немецким бородачом, которого один вид всегда вызывал у меня зеленую тоску. Почему-то, как увижу Маркса, всегда само собою в голове начинает вертеться слово "Wurst". Колбаса, а кругом волоса - что это такое? Это Карл Маркс ест колбасу. Ест, аж во все стороны слюни летят, - а сам приговаривает: "Вот основа всего... Вурст, вурст!". Хруст стоит на всю Англию, где прозябал несчастный изгнанник.

Прости, Карло.

Ну так вот: слишком долгое пренебрежение классовой моралью, попытка хитрых либералов радикально скомпрометировать простую, наглядную и строгую марксову экономическую теорию привели к небывалому застою русской, да и мировой общественной мысли. Марксова теория очень проста: миром движет корысть. Маркс ошибся в одном: он немного не допер, что корысть бывает разная - иногда это не хапужничество, а самоутверждение или, чем черт не шутит, научный интерес.

Почему либералы не любят разговоров о классовой морали - это мне очень понятно; примерно так же некоторые евреи не любят разговоров о национальном вопросе. Они ужасные космополиты во всем, что касается других национальностей, и жгучие националисты, когда речь заходит о делах внутриеврейских. Мы себя сохраним любой ценой, а все остальные пускай "без Россий, без Латвий". Мы можем что угодно воротить про кого угодно, но скажи кто-нибудь слово про нас - это антисемитизм и чуть ли не холокост. Поэтому-то в таком параличе и пребывает наша социология, да и история; аналогичным образом либералы не любят разговоров о классах именно потому, что классовый-то подход как раз и позволяет раскусить их истинные цели. А этого никак, никак нельзя!

Советское общество отнюдь не было бесклассово и прекрасно это понимало. В нем был огромный средний класс, я к нему принадлежу по рождению и потому выражаю его интересы. Отсюда моя ностальгия по СССР, разночинское сочувствие к бедным (во многом, конечно, неискреннее, как бы навязанное, - но в основе подлинное, поскольку убеждения у меня самые демократические). Отсюда моя генетическая ненависть к богатым, так легко интерпретируемая как социальная зависть. Отсюда же мое убеждение, что Россия может быть только империей, - поскольку именно в имперской России возможно само существование моего класса, а в России либеральной этот класс немедленно выедается хищническим капитализмом (четверть утягивается наверх, в олигархи, а три четверти опускаются на дно). Государственник я тоже в силу разночинства (советского, довольно специфического): именно государство гарантирует этому среднему классу неприкосновенность его жилища и занятий. Когда торжествует закон социального дарвинизма (хотя и биологический дарвинизм для множества биологов весьма сомнителен), государство упраздняется, а средний класс остается без спасительной скорлупы. Можно, конечно, сетовать на то, что уют у этого класса затхловатый, смелости почти никакой, представления ограниченные, психология рабская - я все это прекрасно понимаю, поскольку, принадлежа к советской интеллигенции, очень эту интеллигенцию не люблю. Но никогда ее не предам. "Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?".

Разумеется, эмансипация от имманентных признаков - вообще вещь хорошая, рабства меньше, но полностью эмансипироваться от них - значит в конце концов отказаться и от Родины, и от семьи, и от любого понятия о долге... Положим, я готов преодолевать себя, борясь с понятной - и неприятной - враждебностью к нуворишам; однако интеллигентскую сентиментальность, воспитанную во мне советскими мультиками и книжками, куда прикажете девать? "Мы плебс, и вкус у нас плебейский, а не какой-нибудь иной", - с вызовом заявлял Ярослав Смеляков, демонстрируя худший из снобизмов - пролетарский; однако "Я, господа, простолюдин" - лозунг куда более талантливого поэта Беранже ("Je suis villain! Et tres villain!"); Пушкин взял его эпиграфом к "Моей родословной", где назвал себя мещанином, и в этом демонстративном презрении к аристократизму нет ничего дурного. Да и что такое интеллигент, в сущности? Сейчас дам единственное универсальное определение: это человек, оказавшийся умнее своего класса. Подходят под это определение и декабрист, и эсер, и академик Сахаров; а главное - именно этим "выпадением из класса" обеспечивается врожденное чувство вины, генетическая черта интеллигента, от которой и происходит его болезненная совестливость.

Трагедия советского интеллигента, его вечная мучительная раздвоенность - все это вещи классово обусловленные, и не так уж трудно объяснить надлом и самоубийство Шпаликова, раннюю гибель (от разрыва сердца!) Вампилова и Шукшина. Советский интеллигент - по определению интеллектуал в первом, редко во втором поколении, и противоречие между собственным интеллектом и почвой становится главной его драмой. Почва у него известно какая: в прошлом - сплошная кровь, насилие, тачанка, Каховка - родная винтовка. В настоящем - боль за репрессированных (или раскулаченных) родителей плюс некоторая сумма прочитанных книжек, а от книжек сам собой образуется гуманизм и расцветает ненужная рефлексия. С родителями (если они уцелели) такому интеллигенту говорить чаще всего не о чем. Отношение к Родине у него вынужденно-двойственное, примерно такое, как у Синявского: он любит эту Родину, причем как эстет особенно ценит ее воровское, садо-мазохистское и зверское начало, - но вредит ей каждой своею строкой, потому что в голове его уже властно хозяйничает ЧУЖОЕ, либерально-гуманистическое. Синявский постоянно, чуть не маниакально повторял, что он вреден для своей страны, что его не должно тут быть, - и тем не менее всякий, кто его знал, вряд ли встречал в жизни более русское явление. Надо ли добавлять, что и по происхождению своему Донатыч был типичным разночинцем с польскими корнями и с репрессированным отцом.

Советская империя возникла в результате тектонического сдвига, радикально смешавшего общественные слои. География страны тоже как следует перетасовалась. Случилось огромное количество смешанных браков, народились толпы полукровок (трудно сегодня найти более оскорбительное слово), и появилась-таки новая историческая общность - "красные директора" и "красные ученые", произошедшие от скрещивания быдла с элитой. Их отличало небывалое физическое здоровье, упорство, пассионарность, убежденность - все необходимое для мощного интеллектуального и промышленного рывка; этот могучий бэкграунд (в том числе и физиологический) не мог рано или поздно не войти в противоречие с умом, интеллигентностью, рефлексией. Пальма по-гаршински сломала собственную теплицу, в которой только и могла существовать, - и оказалась на ледяном ветру. Вот о чем писал разночинец Гаршин, а вовсе не о свободе. Подавляющее большинство сегодняшних интеллигентов - именно разночинцы; отсюда их почти поголовное разочарование в идеологии рынка и неубиваемая тоска по убогим советским застольям с салатом оливье. Я ненавижу эту ностальгию, но подвержен ей и имею мужество это признать.

Эта промежуточная, во всех отношениях уязвимая прослойка по определению враждебна всякого рода элитам, поскольку "элитарность" в языке разночинцев - ругательное слово, синоним снобизма. Она одинаково ненавистна партийным боссам (даже самые умные из них, вроде А.Н.Яковлева, безнадежно путают буддизм с христианством и не умеют просчитывать последствия своих поступков) и уцелевшим дворянским отпрыскам. Кстати сказать, этих отпрысков уцелело порядочно - Сталин с ненавистью уничтожал старых большевиков, ибо мстил им за поруганную Империю и восстанавливал ее в золотопогонном, хотя и бесконечно упрощенном варианте; у дворянства, "спецов", перебежчиков или искренних сменовеховцев вроде А.Н.Толстого был шанс спастись. И как бы сегодня ни пыталась Татьяна Толстая играть в аристократку (аристократическая грубость, аристократическое хамство, аристократическое пренебрежение к малым сим), - дедушка так и торчит из каждого ее жеста и слова. Права нашей (весьма условной) "аристократии" на это гордое звание чрезвычайно сомнительны: они - "выжившие", то есть по определению отбракованные историей. Однако холопьев, разночинцев, кухаркиных детей ненавидят вполне искренне - даром что эти разночинные холопья давно знают и умеют вдесятеро больше, чем вырождающиеся остатки русского дворянства; под дворянством, увы, приходится понимать и остатки советской культурной элиты - отпрысков академиков и писателей, обитавших в Переделкине и на Николиной горе. Вот почему я, большой вообще-то любитель русской литературы, с такой радостью встречаю мысль о том, что "уникальный заповедник" Переделкино заселяется новыми русскими. Не понимаю, каковы права отпрысков на "уникальный заповедник". А главное - отказываюсь понимать, чем "новые русские" так уж хуже хитрых советских писателей, сочинявших на заказ драматические этюды о вождях.

"Элита" ненавидит разночинцев, и это взаимно. Можно было бы, конечно, бегло охарактеризовать эту элиту, чрезвычайно разнородную по своему составу. С одной стороны - это бывшая "золотая молодежь", сынки аппарата ЦК и журналистов-международников. Я - советская интеллигенция, они - советская аристократия, мы одинаково второсортны по сравнению с предшественниками, но ненависть между нами первосортная. Они презирают мой достаток, мой внешний вид и мои принципы учительского сына; я презираю их старательный разврат, цинизм, тупость и высокомерие, а также халявность получения ими всех благ и преимуществ. С другой стороны, есть потомки дворян и сыновья "деятелей эскюсств", упомянутая публика с Николиной горы; право этих людей ненавидеть советскую власть для меня, повторяю, сомнительно, поскольку предки их немало сделали для укрепления фундамента этой самой власти. Я знал чрезвычайно аристократическую, утонченную и блядовитую девушку, чей дедушка имел аж две дачи на Николиной - вторую получил за донос на коллегу-генетика, которому второй участок и принадлежал первоначально. И не надо забывать, что дедушка утонченной, аристократичной, язвительной и либеральной Дуни Смирновой возглавлял кампанию по исключению Пастернака из СП (хотя и являлся также автором "Брестской крепости"); в трагедию Андрея Сергеевича Смирнова, первоклассного режиссера и сценариста, я верю искренне - но ни одному слову Авдотьи Андреевны не верю и верить не могу, ибо за каждым ее жестом стоит барский снобизм и генетическая ненависть к тем, кто не принадлежал к элите советского литературного чиновничества. Смотри фильм Сергея Снежкина "Цветы календулы" - типичный фильм разночинца, одержимого любовью-ненавистью к советскому барству.

Впрочем, я и сам небезупречен по части социальной ненависти. Моя дача, конечно, стоит не на Николиной горе, и дед мой был не академиком, а начальником автобазы. Дача эта являет собою одноэтажный дом среди регулярно зарастающего, невзирая на все наши усилия, участка величиною в восемь соток. Но я вполне признаю право на социальную ненависть ко мне со стороны людей, чью позицию выразил Высоцкий: "Они по Казанской и Курской дороге настроили дачи, живут там, как боги"... Промежуточность моего положения предполагает мое право на вражду ко всякого рода гопникам (самоназвание прослойки, описанной в одноименном романе В.Козлова) и обязанность сносить их ответную вражду. Они полемики не ведут, а прямо бьют в морду, - приходится соответствовать. Хотя (ужасную вещь скажу) и в школе, и в армии мне проще бывало с ними, чем с сынками советских дипломатов и менестрелей режима.

И тем не менее... лицемерием и ложью было бы утверждать, что эта увядающая, тающая, млеющая, гибнущая элита не возбуждала у меня никаких чувств, кроме ненависти. Кто читал роман Головкиной-Корсаковой "Побежденные", тот помнит, как в конце двадцатых еврей-директор охмуряет дворяночку из бывших. Он ее презирает, конечно, но и любит, что скрывать, и тянется к ней - больно привлекательный тип. Первым эту коллизию нащупал Бабель в пьесе "Мария". Меня тоже тянуло к этим аристократочкам, была пара-тройка бурных романов, неизменно кончавшихся разрывом. Кому велено курлыкать - не мурлыкайте. Счастлив я бывал только с представительницами своего класса - инженерскими, учительскими и докторскими детьми, которые давно уже знают и понимают больше, чем дети советских академиков, диссидентов и диссидентствующих академиков, однако держатся не в пример скромней.

В социализме нам душно, в капитализме - противно. Я никогда не любил злорадных диссидентских кухонных посиделок, априорного презрения к властям (при том, что на подлинный бунт не хватает ни смелости, ни силы). Я никогда ни о чем не договорюсь с теми, для кого Россия - раз и навсегда "эта" страна, зато все действия государства Израиль являются безоговорочно и единственно правильными. Ничего не поделаешь, комплекс полукровки. Проклятая перетасованная страна. Так что позиция моя по "Норд-Осту" и по чеченской войне в целом, та самая позиция, из-за которой столько было шуму, - проистекает никак не от моей кровожадности и не от того, что я намерен лизать путинскую руку. Путин мне генетически куда более чужд, чем все либералы, вместе взятые. Чужд гораздо более, чем Сталин - Толстому. Но ничего не поделаешь - я желал бы восстановления той страны, которая была ориентирована на мой класс, на самое ценное и жизнеспособное свое порождение. Поэтому, сколь бы хорошо ни получались у меня иногда литературные тексты того или иного жанра, я был и есть безнадежный совок - и прекрасно отдаю себе в этом отчет. Хорошо бы и другие (например, представительница советской элиты Анна Политковская или сын крупного поэта-песенника Александр Тимофеевский, при всей разнице их позиций) отдавали себе отчет в том, почему именно они так сильно желают уничтожения всего советского и почему им так враждебна сама идея демократизма - благополучно уничтоженного, впрочем, уже в тридцатые годы.

Все. Сказал и душу облегчил. Дальше будем исключительно про литературу и кино, потому что истоки наших разногласий лично для меня теперь ясны - и, как я вижу, совершенно непреодолимы. В следующем квикле, если не случится ничего экстраординарного, буду говорить про букериата Олега Павлова и фильм Киры Муратовой "Чеховские мотивы".