Ариэль Городецкий, vm.ru, 1 августа

2 августа 1950 года родился известный казахский русскоязычный поэт и прозаик, лауреат престижных литературных премий Бахыт Кенжеев.

Неслышно гаснет день убогий, неслышно гаснет долгий год,
Когда художник босоногий большой дорогою бредет.
Он утомлен, он просит чуда – ну хочешь я тебе спою,
Спляшу, в ногах валяться буду – верни мне музыку мою.
Там каждый год считался за три, там доску не царапал мел,
там, словно в кукольном театре, оркестр восторженный гремел,
а ныне – ветер носит мусор по обнаженным городам,
где таракан шевелит усом, – верни, я все тебе отдам.
Еще в обидном безразличьи слепая снежная крупа
неслышно сыплется на птичьи и человечьи черепа,
еще рождественскою ночью спешит мудрец на звездный луч -
верни мне отнятое, отче, верни, пожалуйста, не мучь.
Неслышно гаснет день короткий, силен ямщицкою тоской.
Что бунтовать, художник кроткий? На что надеяться в мирской
степи? Хозяин той музыки не возвращает – он и сам
бредет, глухой и безъязыкий, по равнодушным небесам.

В одном из интервью поэт рассказывал: "С 1972 по 1976 год я изредка публиковался в советской печати. Печатался отнюдь не систематически, не было ни одного советского издания, где бы я напечатался дважды. А после 1976 года меня и вовсе перестали здесь публиковать, уж не знаю и почему. Меня стал печатать журнал "Континент", причем первая публикация появилась там довольно случайно, без моего участия". Первая книга стихов Кенжеева пролежала на полках Союза писателей Казахстана 20 лет и была издана только в 1996 году в Алма-Ате издательством "Жибек Жолы".
В начале семидесятых Кенжеев вместе с поэтами Алексеем Цветковым, Александром Сопровским и Сергеем Гандлевским стал учредителем поэтической группы "Московское время". Гандлевский так написал о ее смысле и объединяющем начале: "Речь идет о категорическом неприятии советского режима: об убеждении, что объективной реальностью….жизнь не исчерпывается, потому что за ней стоит тайна… Мы любили литературную традицию и в то же время с подозрением относились к снобизму "хранителей ценностей" и "жрецов всего святого". Поэтам "Московского времени" удалось выработать собственный стиль, который отличается прозаичностью, точностью высказываний, воссозданием литературной нормы, ее реанимацией. Таким образом "Московское время" заявляло себя не только группой, но и школой. С 1973 года стал выходить "самиздатовский" литературный альманах, печатавшийся на машинке и переплетавшийся вручную. Всего вышло шесть выпусков.

Прошло, померкло, отгорело,
нет ни позора, ни вины.
Все, подлежавшие расстрелу,
убиты и погребены.
И только ветер, сдвинув брови,
стучит в квартиры до утра,
где спят лакейских предисловий
испытанные мастера.
А мне-то, грешному, все яма
мерещится в гнилой тайге,
где тлеют кости Мандельштама
с фанерной биркой на ноге.
(1974)

Охотники на снегу
Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу.
Устроится, выкипит – видишь, нельзя по-другому.
Что толку стоять над тенями, стоять на снегу,
И медлить спускаться с пригорка к желанному дому
Послушай, настала пора возвращаться домой,
К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу.
Входи без оглядки, и дверь поплотнее прикрой -
Довольно бродить по бездомному белому снегу.
Уже не ослепнуть, и можно, спокойно смотреть
На пламя в камине, следить, как последние угли
Мерцают, синеют, и силятся снова гореть,
И гаснут, как память – и вот почернели, потухли.
Темнеет фламандское небо. В ночной тишине
Скрипят половицы – опять ты проснулась и встала,
Подходишь наощупь – малыш разметался во сне
И надо нагнуться, поправить ему одеяло.
А там, за окошком, гуляет метельная тьма,
Немые созвездья под утро прощаются с нами,
Уходят охотники, длится больная зима,
И негде согреться – и только болотное пламя...
(1975)

Спустя десятилетия выработанная авторами "Московского времени" стилистика стала образцом для подражания. Несмотря на безусловную общность всех авторов группы, голос Кенжеева в ней резко различим, его невозможно спутать ни с каким другим, он неуловим в своей оригинальности и ему очень сложно подражать. Поэт Инна Лиснянская, говоря о неповторимости его творчества, определила его, как пространство, в котором пересекаются романтическое сердце и ироничный ум: "Счастливо уживаясь, они дарят читателю не только новое освещение жизни, но и новое восприятие мира".

Майору заметно за сорок – он право на льготный проезд
проводит в простых разговорах и мертвую курицу ест -
а поезд влачится степями непахаными, целясь в зенит,
и ложечка в чайном стакане – пластмассовая – не звенит.
Курить. На обшарпанной станции покупать помидоры и хлеб.
Сойтись, усомниться, расстаться. И странствовать. Как он нелеп,
когда из мятежных провинций привозит, угрюм и упрям,
ненужные, в общем, гостинцы печальным своим дочерям!
А я ему: "Гни свою линию, военный, пытайся, терпи -
не сам ли я пыльной полынью пророс в прикаспийской степи?
Смотри, как на горной окраине отчизны, где полночь густа,
спят кости убитых и раненых без памятника и креста -
где дом моей музыки аховой, скрипящей на все лады?
Откуда соломкою маковой присыпаны наши следы?"
"А может быть, выпьем?" "Не хочется". Молчать, и качать головой -
фонарь путевой обходчицы да встречного поезда вой...

Возможно, Бахыт Кенжеев – один из самых проникновенных лириков последних десятилетий, с каким-то особенным свойством, способностью отмыкать человеческие сердца. Поэт Мария Галина сказала об этой "особости": "Пожалуй, трудно назвать более цельного поэта… И, кстати, менее поддающегося внятному аналитическому разбору – Кенжеев принадлежит к тем поэтам, которых трудно спародировать: его манера неуловима в своей традиционности и в то же время "особости".

Вот гениальное кино,
к несчастью, снятое давно -
июльский дождь, и черно-белый
пейзаж Москвы оцепенелой,
сиротской, жалкой, роковой…
Не над такою ли Москвой,
когда снежит, когда озябли
гвардейцы у ворот Кремля,
и мерзнет черная земля,
неспешно реют дирижабли?
Не здесь ли дворник-понятой,
певец гармонии святой,
считает перед сном до сотни,
не здесь ли ежится щенок
и юркий черный воронок
вдруг тормозит у подворотни?

В чем же разгадка этих Кенжеевских отмычек? Возможно здесь дело не в "приемах" и "инструментариях", но собственно в идее самой поэзии. Поэт пишет о вещах печальных, даже трагических, об "осени мироздания", вселенском финале, но его поэзия остается легкой, без ощущения безнадежности.

От райской музыки и адской простоты,
от гари заводской, от жизни идиотской
к концу апреля вдруг переживаешь ты
припадок нежности и гордости сиротской -
Бог знает чем гордясь, Бог знает что любя –
дурное, да свое. Для воронья, для вора,
для равноденствия, поймавшего тебя
и одолевшего, для говора и взора -
дворами бродит тень, оставившая крест,
кричит во сне пастух, ворочается конюх,
и мать-и-мачеха, отрада здешних мест,
еще теплеет в холодеющих ладонях.
Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чем.
Виолончельным скручена ключом,
так речь напряжена, надсажена, изъята
из теплого гнезда, из следствий и тревог,
что ей уже не рай, а кровный бег, рывок
потребен, не заплата и расплата -
так калачом булыжным пахнет печь
остывшая, и за оградой сада
ночь, словно пестрый пес, оставленный стеречь
деревьев сумрачных стреноженное стадо...

О смысле поэзии Кенжеев сказал так: "Она не столько в утверждении Логоса – на это есть церковь, – сколько в выявлении трагической пропасти между Логосом и нами, даже самыми лучшими из нас. Иногда на этом пути – ненароком, никогда прямой речью – происходит нечто неожиданное. Поэт собирается проклясть Бога, а у него получается гимн той самой непонятной красоте мира".

СПРАВКА "ВМ"
Бахыт Кенжеев – член Русского ПЕН-клуба, входил в жюри премии "Дебют" (2000). Его стихи переведены на казахский, английский, французский, немецкий и шведский языки. С 1982 года поэт живет в Канаде.