Борис Кагарлицкий, журнал "Неприкосновенный запас", 2017, №6

Борис Юльевич Кагарлицкий (р. 1958) - историк, социолог. Директор Института глобализации и социальных движений, профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук.

Столетие русской революции пришлось в России удивительно некстати. Никто толком не знает, что делать с этой датой и как ее отмечать. Разумеется, в левых академических кругах возник определенный энтузиазм по поводу финансирования юбилейных конференций. А поскольку хотя бы один доцент или профессор левых взглядов есть практически в любом уважающем себя университете, то недостатка в мероприятиях и участниках не наблюдается. Однако многочисленность и увлекательность исторических дискуссий находится в разительном контрасте с жалким положением самих левых сил в текущей политической жизни, причем не только российской. Можно вспомнить, как еще лет десять назад радикальные коммунистические и социалистические группы, которые в начале 2000-х росли в России как грибы после дождя, обещали к столетию Великого Октября поднять красный флаг над Кремлем. С тех пор левых активистов меньше не стало, скорее наоборот. Но энтузиазма у них явно поубавилось.
Официальная Коммунистическая партия РФ, никогда не скрывавшая того, что социальный консерватизм ей куда милее марксизма, окончательно превратилась в один из столпов существующего буржуазного режима, оттолкнув от себя поколение молодых людей, которые десять-пятнадцать лет назад надеялись ее обновить и сделать инструментом реальных перемен. "Левый фронт", который имел свои отделения во всех регионах страны, а во время протестов 2011-2012 годов выводил на улицы столицы впечатляющие толпы под красными знаменами, распался. Его лидеры и активисты либо репрессированы, либо покинули страну, либо сделали ставку на академическую карьеру. Отколовшиеся от КПРФ левые группы, а также небольшие сталинистские и троцкистские организации пытаются строить различные коалиции, но их усилия не слишком интересны обществу.
Не удивительно, что в такой обстановке дискуссия о революции сводится преимущественно к обсуждению истории. Причем закономерно, что особое внимание уделяется тем событиям и персонажам, которые были изъяты из официального советского нарратива или представлены в нем крайне тенденциозно. Потому левые издания полны статей про социалистов-революционеров, меньшевиков и анархистов.
Власть и ее пропагандистский аппарат (частью которого стала КПРФ) тоже сталкиваются с серьезной проблемой. Не замечать революционную годовщину нельзя. Но как ее отмечать? Исходя из логики господствующей консервативной идеологии любые перемены являются проблемой, а революционные перемены - катастрофой. Однако необходимость постоянно прославлять историческое величие России заставляет несколько скорректировать этот взгляд: ведь если все, что случилось после 1917 года, рассматривать исключительно как бедствие, спровоцированное иностранными шпионами и заговорщиками, то что делать с последующими семью десятилетиями отечественной истории - временем, когда, собственно, и были созданы все ценности, за счет разворовывания и рыночной реализации которых живет современная российская буржуазия? Логика идеологического осуждения перемен приводит к абсурдной идее, что коммунисты были преступниками, когда боролись против царя, но после того, как они пришли к власти, преступниками стали те, кто осмелился выступить против них. Преступлением было свержение советского строя ради реставрации капитализма, но после того, как реставрация состоялась, преступниками становятся уже те, кто осмеливаются критиковать капитализм.
Идеологическая формула официальных юбилейных торжеств была, как положено, произнесена президентом Владимиром Путиным:
"Наступающий 2017 год - год столетия Февральской и Октябрьской революций. Это весомый повод еще раз обратиться к причинам и самой природе революции в России. Не только для историков, ученых. Российское общество нуждается в объективном, честном, глубоком анализе этих событий. Это наша общая история, относиться к ней нужно с уважением"[1].
Проблема в том, что алгоритм практической реализации высочайших указаний остается неясным, а сами указания откровенно невнятны и противоречивы. Подряд на проведение юбилейных мероприятий получило Военно-историческое общество, которое, в соответствии со своей спецификой, постаралось свести дискуссию к обсуждению технических аспектов гражданской войны, позволяя историкам, симпатизирующим красным и белым, вдоволь ругаться между собой.
Оппозиционная либеральная публика ничуть не менее сконфужена. Идея революции вроде бы ей импонирует - особенно, если речь идет о "цветной революции", в ходе которой менее коррумпированная часть элиты свергает более коррумпированную во имя строительства демократических институтов. Политическая революция без социальных перемен является идеалом всех лидеров российской оппозиции, не только либералов, но и большей части представителей ее левого и патриотического крыла. Тут, конечно, могут быть разногласия по поводу того, как распределить власть между победителями в случае, если ненавистный режим все же падет или, что более вероятно, самоустранится от управления страной, из которой с каждым годом удается вывозить на Запад все меньше ценностей (отчасти из-за санкций, но в основном из-за мирового экономического кризиса и нарастающего внутреннего развала). На таком фоне вопрос о механизме передачи власти новой, более удобной для диалога с Западом, группировке становится крайне актуальным, и не исключено, что форма, в которой произойдут перемены, будет именно революционной. Но как добиться, чтобы за революционной формой политических перемен в стране не последовало никакого социального содержания?
Как назло, великие революции в Англии, Франции и России потому и были настоящими общественными переворотами, а не политическими спектаклями, что в эти события вмешивались массы, выдвигавшие собственные требования, ломавшие сложившиеся социальные порядки, жестоким образом громившие всю правящую элиту, а не просто консервативную и некомпетентную группу, отстраняемую от власти.
Революционная форма назревающих перемен требует каких-то форм массовой мобилизации. Какими бы ни были расколы и заговоры внутри правящего класса, политический режим без общественных выступлений сменить невозможно. В то время, как осторожные кремлевские фракции обсуждают необходимость различных реформ и подконтрольной элите демократизации после выборов 2018 года, более решительная часть буржуазии делает ставку на Алексея Навального, видя в нем политика, который может вмешаться в ход событий уже сейчас, пока социально-экономический развал в стране не достиг катастрофических масштабов. Сила Навального состоит в том, что популистскими лозунгами и призывами бороться с коррупцией, он способен вызвать энтузиазм десятков тысяч людей и поднять их на уличные выступления. Чем более жесткими будут ответные меры властей, тем более массовыми и эффективными эти выступления окажутся. Однако проблема Навального состоит в том, что, умея пробудить массы к общественной активности, он не имеет никаких ресурсов - ни организационных, ни идеологических, - чтобы их контролировать.
Собственно, это и есть реальные признаки революционной ситуации. Парадоксальным образом она складывается в России именно в тот момент, когда о революции никто - ни слева, ни справа - всерьез говорить не может и не хочет. Но объективных ход событий, пресловутая ирония истории, в том и состоит, что процесс движется вперед не благодаря тем или иным человеческим настроениям, а в значительной мере вопреки им.
Могут ли реально существующие левые группы в таких условиях получить второе дыхание, преодолеть свою маргинальность и возглавить поднимающееся движение? Это маловероятно. Тем более, что сами левые от участия в процессе активно уклоняются. Для них революционная борьба - это что-то вроде ролевых игр, когда можно пытаться имитировать действия героев и события прошлого, разыгрывая на фоне современных декораций стародавние сюжеты, пытаясь изобразить из себя то ли большевиков, то ли анархистов столетней давности.
Напротив, молодежь, вовлекаемая в политический процесс развитием текущего кризиса, вообще не мыслит себя в истории. У нее нет ни знаний о прошлом, ни политических традиций, ни внятной идеологии. Все это будет приобретаться по ходу борьбы. И вряд ли тут помогут юбилейные торжества, под какими бы флагами они ни проводились.
Значимая дискуссия о революции сегодня предполагает серьезное обсуждение вопроса о том, какие социально-экономические преобразования стоят на повестке дня и какими политическими средствами можно добиться перемен, не пытаясь механически копировать методы прошлого, но не пытаясь и изобретать заново то, что давно уже известно человечеству. Российское общество ожидает серьезных перемен (и в этом оно мало отличается от западного), но наивно было бы думать, будто люди радостно воспримут лозунги нынешних "революционных" групп. После четверти века господства неолиберализма даже сравнительно умеренная программа прогрессивных перемен вроде той, что была в Британии провозглашена Джереми Корбиным, будет восприниматься как радикальная. Но именно такой "конструктивный радикализм", может быть, и будет поддержан массами, именно он способен вызвать энтузиазм и мобилизовать людей на активные действия. Людей, которые еще вчера не связывали своего будущего с политикой и не думали о ней.
Аполитичные массы, вовлекаемые в борьбу зачастую против собственной воли естественным ходом событий, представляют основную силу надвигающихся перемен. С ними надо говорить, их надо слушать, им надо помогать сформулировать свои потребности и осознать интересы. Именно в этом контексте для нас сегодня важен опыт Русской революции 1917 года, которая свершилась не на основе господствовавших тогда ортодоксально-марксистских доктрин, а вопреки им. Речь идет об опыте революции, решающую роль в которой сыграли не идейно зрелые выходцы из социал-демократических теоретических кружков, а сотни тысяч взявших винтовки крестьян, провинциальные рабочие, вчера еще ничего не знавшие о социализме, национальные меньшинства, стихийно восставшие против многолетнего угнетения.
Значит ли это, будто теоретический багаж, с которым пришли к 1917 году русские марксисты, не имел никакой ценности? Отнюдь. Наличие теоретических знаний никогда не бывает лишним. Вопрос в том, как этот багаж использовать. Активисты, мечтающие о новой революции, не просто ориентируются на модели прошлого, уподобляясь генералам, которые всегда готовятся к прошедшей войне, но, что гораздо хуже, примеривают на себя роли, которых на самом деле играть не готовы. Все ориентируются на победителей (пусть даже и временных), романтически отождествляя себя с самой героической и самой радикальной партией, отнюдь не собираясь брать на себя политический риск, сопутствующий радикализму. Во время Русской революции 1917 года умеренные социалисты воображали себя якобинцами, а на практике оказались в роли жирондистов. В наше время многие левые воображают себя современными большевиками, но, как только доходит до серьезной политики, оказываются в позиции меньшевиков. Именно поэтому наиболее массовые и наиболее организованные левые партии почти всегда оставались в стороне от реальных революционных событий или играли в них второстепенную роль - и на Кубе в 1959 году, и в Венесуэле при Уго Чавесе.
Эрнесто Че Гевара понял уроки русской и китайской революций не так, как учил сталинский "Краткий курс истории ВКП(б)", делавший акцент на неустанную организационную работу, борьбу с идейными "уклонами" и правильную идеологическую линию. Решающее значение имеет не верность доктрине, а революционная воля - то, чем в необходимой мере обладали и Ленин, и Мао, и сам Че. Политическая воля позволяет малочисленным и, казалось бы, маргинальным или невлиятельным группам "вдруг" превращаться в мощную массовую силу - всего лишь за несколько месяцев. Так было с большевиками весной 1917 года. И тем более это верно в случае Фиделя Кастро и Че Гевары на Кубе: в начале революционного похода у них не было и двух десятков бойцов.
С другой стороны, Роза Люксембург, объясняя причины успеха большевиков, говорила не столько о воле, сколько о верной политической стратегии, о правильном понимании общественных потребностей - именно благодаря этому Ленин и Троцкий, начав почти в изоляции, смогли сформировать собственное большинство.
В действительности Роза и Че описали две стороны одного и того же явления. Революционная воля должна соединиться с политическим разумом. Бескомпромиссно трезвая аналитика должна стать основой решительных и бесстрашных действий. Специфика революционного момента в том и состоит, что при правильном понимании сути происходящего процесса небольшая группа людей может сделаться выразителем объективных нужд огромной массы, средоточием общественных стремлений. Однако то, что очень логично и легко в теории, требует невероятной решимости на практике. Показательно, что вопреки нарративу "Краткого курса" Владимир Ленин в 1917 году вынужден был не опираться на собственную партию, а бороться против своих же соратников, боявшихся взять власть, любой ценой стремившихся уклониться от ответственности. Таким же образом страх перед риском и ответственностью погубил в России умеренных социалистов.
В чем же тогда актуальность для нас уроков Русской революции? Ценность этого опыта отнюдь не в политических и организационно-партийных формах большевизма, привязанных к условиям начала ХХ века. И не в готовых доктринальных ответах, которые можно извлечь, раскрыв нужный том собрания сочинений Ленина. И не в запоздалых ламентациях по поводу авторитаризма революционеров, подготовивших последующее тоталитарное вырождение партии (как минимум сомнительным является предположение, будто у России эпохи индустриальной революции была какая-то гуманистическая и демократическая перспектива).
Главный урок Октября состоит в том, что в решающий исторический момент нужно иметь смелость поднять знамя. Не старое заслуженное знамя, воплощающее победы в прошлых боях, но собственный, еще никем не признанный и никем не благословленный стяг, появление которого значит только одно: есть люди, почувствовавшие уникальные возможности, открывающиеся здесь и сейчас.
Этот момент может никогда не наступить. Или наступить внезапно, когда никто не будет к нему готов. К революции вообще невозможно подготовиться заранее, можно лишь осознать ее историческую необходимость. И, поняв логику истории, - принять ее вызов.

[1] Цит. по: http://kremlin.ru/events/president/news/53379.