Дмитрий Буянов, ИА REGNUM, 30 июня

Борис Кагарлицкий. Между классом и дискурсом. Левые интеллектуалы на страже капитализма. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2017

Идея предопределенности и отсутствия альтернатив не в первый раз играет горькую шутку с политиками и экспертами. Когда-то никто не верил в крах СССР и соцблока - мощнейшего полюса мира, прогрессивной общественно-экономической формации. После перестройки все перестали верить в возможность краха победившего либерализма и специфической формы демократии. Глобализация казалась чем-то сродни стихийному бедствию, а власть транснациональных капиталов - вопросом в принципе решенным, в котором можно скорректировать лишь некоторые нюансы. "Конец истории", не меньше!
Тупик либеральной системы давно налицо: международный финансовый кризис; разорение и унижение не только "периферийных" стран, но и полноправных членов Европы вроде Греции (через режим "жесткой экономии", вгоняющий страны в Средневековье). Недовольство институтами, проводящими наднациональную либеральную интеграцию (Евросоюзом, НАТО и пр.). Наконец, постоянно ведущиеся в развивающихся странах войны - в отчаянной попытке "потопить" страны-конкуренты или вынудить очередное государство согласиться на разрушение социалки и деиндустриализацию (как это произошло на Украине).
Однако если крах соцблока вызвал ренессанс сторонников "свободного рынка", либерализма и правых идей, то кризис либеральной системы почему-то не привел к аналогичному подъему левых: ни коммунистов, ни даже социал-демократов. Напротив, радикалами "слева" теперь оказываются весьма умеренные (по меркам начала ХХ века) политики вроде Берни Сандерса, а реабилитацией левой методологии робко занимаются разве что честные либералы, пораженные разрушительными результатами своих старых воззрений.
Критика капитализма неожиданно стала прерогативой ультраправых популистов: "Национального фронта" Ле Пен, Дональда Трампа и т.д. Более того, ряды их сторонников повсеместно пополняются не только консерваторами от мелкого и среднего бизнеса, но и рабочими, и даже представителями "меньшинств" (мигрантами, чернокожими, мусульманами и пр.)!
Куда же подевались "новые левые", компартии, объединения профсоюзов, многочисленные леваческие организации и интеллигенты - критики капитализма, которых и в 1980-е, и даже в начале 2000-х было немало? Почему оказались бессильными социал-демократические партии ("Сириза" и другие), все-таки сумевшие подняться на кризисе? Эти вопросы разбирает политолог Борис Кагарлицкий в книге "Между классом и дискурсом".
Слабость левого движения Кагарлицкий связывает с тем, что еще с 1980-х годов левые интеллектуалы стали массово присягать набирающему силу неолиберализму: в глобализации они видели предвестник интернационализма, в буржуазной демократии - спасение от авторитарной власти; их тактика подразумевала захват и "поворот влево" либеральных партий и институтов, а также поддержку власти в борьбе с ультраправыми. Наконец, либералы могли дать левым доступ к СМИ, места в институтах и университетах, "статус" и "признание". Эта тенденция, конечно, усилилась с крахом СССР, но причины ее лежат глубже.
Исторически левые движения черпали силу из организации низов, в первую очередь - рабочих с крупных промышленных предприятий. Однако появление новых сфер экономики, растущая глобализация капитала (особенно после краха соцблока и включения новых стран в капиталистическую систему) разрушала традиционную организацию труда и, следовательно, его политические структуры.
Производство переносилось в неразвитые страны, в которых поддерживался низкий уровень зарплат, ужасные условия труда, бесправие рабочих. Темпы роста производительности труда (и автоматизации) заметно снизились: повторялась ситуация Древнего Рима, в котором пригнать новых рабов оказывалось проще и дешевле, чем модернизировать технику.
При этом "карьерный рост" работников в этих регионах был ограничен: высокие технологии и высокие зарплаты оставались в "метрополиях", на Западе. Расти дальше какого-то уровня можно было в принципе только через эмиграцию. В результате слой передовых рабочих (и интеллигентов) в этих странах оказывался географически оторван от "низов".
На Западе же высококвалифицированные работники и интеллектуалы оказывались без почвы под ногами - без традиционных рабочих объединений, перевезенных теперь за границу. Местные граждане стали в основном неквалифицированными работниками торговли и сферы услуг, раскиданными по территории и разделенными между мелкими предприятиями. Многие из них вообще работали удаленно и не на полной ставке. Самые низкооплачиваемые работы к тому же стали связаны с мигрантами. Это, конечно, не отменяло эксплуатации и не означало исчезновения пролетариата как такового - но требовало совершенно новых подходов к его организации.
"Расщепление" работников делало соединение их в рамках конкретных предприятий для борьбы с непосредственным начальством малоперспективным. Парадоксальным образом это сделало более актуальным их политическое объединение и борьбу с самим сложившимся порядком как таковым (а не с конкретными работодателями).
Вместе с тем развитие промышленности в "третьем мире" с сохранением нищеты населения приводило капиталистическую систему к кризису: предложение росло, а спрос (из-за бедности и плохих условий) - нет. Существующих рынков становилось недостаточно, и нужно было либо сворачивать производство, либо повышать уровень жизни имеющихся работников с продолжением экспансии в новые рынки. Кагарлицкий отмечает, что по этой причине миграция капиталов после 1980-х годов прошла несколько этапов: юг Европы, Латинская Америка и Восточная Европа, Восточная Азия, Китай. Когда же Земля кончилась, капиталу пришлось разыгрывать карту разрушения: пострадали не только "периферийные" регионы вроде Латинской Америки, но и европейские страны - в которых был установлен режим "жесткой экономии" с целью их деиндустриализации (Греция, Украина и пр.). Глобальная экономика как бы пытается "обнулить" развитие некоторых регионов, чтобы начать свое продвижение сначала.
Европа столкнулась с тем, что деиндустриализация сделала невозможным решение проблемы мигрантов. Раньше они становились частью нового общества через включение в промышленность (в том числе с ее стабильными рабочими коллективами и их этикой), армию и общее образование. Либеральная политика уничтожила все три механизма. Теперь мигранты обречены на острую борьбу с местными работниками за немногие рабочие места (в первую очередь - с предыдущими, успевшими интегрироваться волнами мигрантов). Проигравший в ней становится маргиналом, "лишним" деклассированным элементом, исключенным из общества, его культуры и норм. Что, естественно, ведет к замыканию "аутсайдеров" в гетто и архаичных анклавах, к росту религиозного фундаментализма и криминала.
Вся эта ситуация оказалась благоприятной для (тактического) объединения деклассированных слоев, рабочих, мелкого, среднего и даже части крупного (промышленного) бизнеса в борьбе за "национальную независимость", протекционизм в экономике и ограничение потока мигрантов. Идеологией этого временного союза стал популизм.
Где же в этой схеме левые? Потеряв свою традиционную базу опоры, они не смогли перестроить свои взгляды (и политические структуры) под работу с новым разделением труда. Не чувствуя поддержки "снизу" и столкнувшись с ожесточением капитала после устранения противовеса в виде СССР, они, в общем-то, сдались: попытались интегрироваться в новые либеральные структуры, переняли обязательный для них язык.
Тем более, что либералы предложили забыть о старой классовой борьбе (в связи с видимыми резкими изменениями в западной занятости) и переключиться на отстаивание прав меньшинств - не в социально-экономическом их понимании, а в чисто культурном. Левые попытались собрать новую базу опоры из кубиков всевозможных меньшинств: геев, мусульман, чернокожих, лысых. Их проблемы сводились к "притеснению", "языку", "стереотипам", живущим просто в мышлении людей. Капиталистические институты и устройство экономики, на самом деле повинные в тяжелом положении людей, вообще выводятся из рассмотрения.
Вскоре оказалось, что главными притеснителями являются белые мужчины, в первую очередь - традиционные рабочие! Поскольку рабочие (не только мужчины, но и женщины; не только белые, но и "цветные") были действительно далеки от культурных проблем "меньшинств", они стали хорошей мишенью для обвинений в расизме и консерватизме.
Идея угнетения предполагает, что меньшинства - это слабые жертвы чьего-то притеснения. Они не могут пересилить угнетателя сами - им нужна помощь: естественно, со стороны правительства, состоящего из либералов. Реальные социальные и экономические преобразования оказывались заменены на прямой подкуп тех или иных групп населения (на самом деле - их верхушки): социальное государство, развивающее медицину и образование, заменили денежными пособиями и политическими привилегиями. Вместо гарантированной всем "социалки" и трудоустройства (как это было в "социальном государстве"), не зависящей от воли текущей власти, людям предлагают целевую помощь, назначаемую этой самой властью по своему усмотрению. Таким образом народ не только "подкупают", успокаивают, но и делают зависимым от либералов.
В тот же ряд Кагарлицкий ставит и популярную на Западе идею безусловного базового дохода. Она извращает традиционное представление о справедливости: плате человеку по труду. Вместо того, чтобы всех обеспечить работой и платить за нее по-честному, общество хотят сделать иждивенцем, существующим за счет остающихся за скобками мигрантов или работников из стран "третьего мира".
В любом случае либералы (а вместе с ними и левые) обсуждали что угодно, только не реальные проблемы народа и пути их решения. Подобную риторику присвоили себе как раз правые популисты - программы которых порой бывает сложно отличить от социалистических манифестов прошлого.
Оторвавшись от "низов" и замкнувшись на новых проблемах, левые стали негативно относиться к рабочим. Последние казались им воплощением консерватизма, примитивного сознания, электоратом правых, не признающим мультикультурализма, толерантности и угнетения меньшинств. Когда отдельные левые "снисходили" к таким массам и их требованиям - интеллигенция обрушивалась на них с критикой. Это происходило и с "Сиризой", и с Сандерсом, и с Джереми Корбином в Британии.
Но и эти "прогрессивные" политики побоялись уйти дальше умеренного левого популизма: при прямом столкновении с либеральным истеблишментом они отходили на два шага назад, предавая ожидания своих сторонников. "Сириза" не решилась порвать с Евросоюзом, продвигавшим "жесткую экономию"; Сандерс не стал раскалывать демократическую партию США (и не стал выдвигаться от "зеленых" или как независимый кандидат), поддержав в итоге Хиллари Клинтон; Корбин проявил колебания в вопросе Brexit и чуть не был отправлен в отставку (но в последний момент все-таки проявил необходимую твердость).
В целом же левые раз за разом оказывается склонными поддерживать либеральные правительства перед лицом "угрозы ультраправого популизма", из-за чего стабильно теряют и свою политическую позицию, и своих сторонников - переходящих как раз к тем самым ультраправым.
Российские левые, хоть и остаются в стороне от темы "меньшинств", повторяют ошибки западных коллег: пытаются присоединиться к либеральным организациям и протестам (например, к "белоленточникам" и Болотной площади, называвшей людей из низов "ватниками"); презрительно относятся к народу и его несовершенным попыткам отстоять свои интересы (например, в Донбассе); игнорируют необходимость изучения текущего положения трудящихся, помощи им в организации и понимания политической ситуации. Некоторые - наоборот, ударяются в охранительство, боясь, что ослабление существующего строя приведет к "хаосу" и к резкому повороту вправо.
Однако если что и обеспечивает общее "правение", так это "правение" самих левых. Кагарлицкий замечает, что классовое сознание не формируется и не сохраняется само по себе: оно вполне может прийти в упадок или исчезнуть. Именно в такой ситуации мы оказались сегодня. Популисты - герои дня, и с ними придется считаться. Некоторые их требования даже прогрессивны: протекционизм и развитие производства помогут справиться с деклассированностью и маргинализацией (правда, популисты, в отличие от левых, не смогут их реализовать из-за внутренних противоречий участников движения).
Однако вместо того, чтобы просто присоединяться к популистам или к их властным противникам, необходимо изучить новые реалии труда, его перспективы и уровень его сознания. А затем - разговаривать с людьми, не боясь пойти против "чистого марксизма" и замараться в популизме. Если массы сейчас в чем-то и "темные", то это - вина левой интеллигенции и активистов, а не народа. Однако может оказаться, что это не массы "темные", а интеллектуалы - слишком оторвавшиеся от жизни "низов", их проблем и мыслей. Эта пропасть должна быть преодолена не только в теории, но и на деле; в любом случае, она требует порвать с либерализмом и принятием капиталистической системы, как в ее властном проявлении, так и в "оранжево"-площадном.