И.Нестеров, "Лада", 6 марта

Ванька Жуков, худенький стриженый мальчик, отданный недавно по решению комиссии по делам несовершеннолетних в школу-интернат для детей с девиантным поведением, в последнюю зимнюю ночь не ложился спать. Дождавшись, пока все ученики и воспитатели улягутся, он достал из портфеля ручку и, разложив перед собой чистый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на темный проем двери, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на табуретке, а сам он стоял рядом на коленях.

"Дорогой дяденька аким Болат Абылкасымович! – писал он. – И пишу тебе письмо. Поздравляю тебя с началом весны и желаю тебе всего от господа бога и света в доме и в душе. Нет у меня теперь отца и матери, далеко они за высоким забором, заступиться за нас, воспитанников интерната, теперь некому. Только ты один остался. Однако у всех нас надежды на то, что ты поможешь нам, тоже не много."

Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его карманного фонарика, и живо вспомнил, как было хорошо несколько месяцев назад дома у телевизора.

"Дорогой дяденька аким, когда наш интернат только еще создавали, жители ближайших домов письма протеста писали, мол, понавезут сюда малолетних татей, и превратят они микрорайон в гиену огненную. Не хотим жить по соседству с тюрьмой для малолетних убийц и насильников. Я никого не убивал, только учиться ленился и болтался по коридорам школы. Но теперь я точно знаю, что я ублюдок и место мое на нарах. Нашлись добрые люди, объяснили.

А когда меня сюда отправляли, то на комиссии родителям объяснили, что, мол, ничего страшного с вашим Ванькой не будет. Статью Нестерова читали, какой это будет замечательный интернат. И голуби там будут, и рыбки, и грядки, и экскурсии всякие интересные. Не знаю, зачем этой анафеме Нестерову надо было врать на весь город, но не до рыбок нам и не до голубей. Особенно после того, как поменялось руководство нашего интерната. И зачем надо было назначать директором тетю, которая работать здесь вообще не хотела?
Нам и раньше жилось не сладко, а с ноября мы вообще поняли, почем фунт лиха. Говорят, в последнее время ты, дяденька аким, стал выделять на интернат больше, а есть мы почему-то стали меньше. Порция для младших такая же, как и у старших детей. И если младшие не наедаются, то что говорить про нас. Понятное дело, что старшие из-за этого иногда у младших деньги забирают или еду. Еще хорошо, что есть в интернате добрые воспитатели, приносят нам вечером хлебушка. А то бы совсем оголодали. Говорят, питание у нас пятиразовое, но чем по пригоршне капусты да картошки давать, уж лучше бы один раз поближе к вечеру от пуза накормили. С тоской вспоминаю первое время в интернате, когда мы все до конца не съедали. Эх, те бы объедки сейчас сюда".

Ванька слушает, как бурчат в животе кишки, вздыхает и, еще раз взглянув на дверь, пишет:

"Дорогой дядюшка, спроси, если тебе не страшно у нашей директрисы, почему она в школе родительский комитет разогнала. Она говорит, что мы все подонки и не для нас такие блага, как родительский комитет, не в обычной, мол, школе учитесь. Но даже у солдат в армии есть комитеты солдатских матерей, которые присматривают, чтобы воинов никто не обижал, и в некоторых зонах для малолеток, родительские комитеты имеются, а мы чем Бога прогневили..?"

Ванька не успевает поймать ладонью катящуюся по щеке предательскую слезу, она падает на лист бумаги и расплывается. Ванька промакает ее рукавом и пишет дальше.

"Дорогой дядечка Болат Абылкасымович. Раньше родительский комитет хоть немного приглядывал за тем, чтобы у нас все нормально было, а теперь мы совсем от мира отрезаны. Мое письмо – единственная наша надежда зажить по-людски, как другие дети. Дорогой дядечка аким, скажи нашей директрисе, если она, конечно, послушается, чтобы прочитала вечерком в выходные международную конвенцию по правам ребенка, ее ведь Казахстан ратифицировал, а значит, она силу закона имеет. Там черным по белому написано, что ребенок имеет право на личную жизнь и на личную тайну. Тогда почему нам запрещают, чтобы мы, воспитанники школы-интернат, встречались с родителями с глазу на глаз? Почему обязательно в присутствии воспитателя? Почему я не могу уткнуться маме в плечо, пожаловаться и сказать ей, как я ее люблю? Почему это должны слышать посторонние тетки? А ведь раньше мы могли по субботам уходить домой. А теперь видим родителей один раз в неделю по часу. В другие дни и в другое время не пускают наших мам, даже если они из поселков или Жанаозени приехали".

Где-то далеко в коридоре раздается хриплый кашель дежурного милиционера. Ванька втягивает голову в плечи и прислушивается. Шаги удаляются, и он снова склоняется над листом бумаги.

"Милый дядечка Болат Абылкасымович, живем мы здесь хуже, чем в тюрьме, даже на перемену не выпускают из стен интерната в школьный двор. Когда первый снег выпал, я со слезами на глазах смотрел, как нормальные дети на улице в снежки играли. Снег у нас такая редкость, что даже собаки радуются, а мы, интернатовцы, его только в окно и видели. Директор и ее заместитель боятся, что если выпустят нас на улицу, мы разбежимся. А как не разбежаться, если без суда и следствия в тюрьму загнали? И все время пугают, что никогда мы теперь отсюда не выберемся. Уж лучше бы действительно под суд и на нары. Там тебе срок определили, сиди и жди его окончания. А у нас, каждый день слышишь, я тебе такую характеристику напишу, что ты отсюда только в колонию выйдешь, а не домой. При прежнем руководстве тоже было не сладко, однако нам говорили, что если будем себя хорошо вести, получим увольнительную в город к родителям, раньше будем отсюда в обычную школу переведены. А теперь говорят, будешь себя вести плохо, будешь и дальше здесь лямку тянуть. Вроде и одинаковый смысл слов, но от последних такая безнадега, что полная точка RU".

Ванька ожесточенно грызет конец ручки, соображая, что еще написать. В голове мыслей хоровод, одна обида сменяет другую, их так много, что не выберешь, что важнее, а надо, чтобы все поместилось на маленьком листочке из школьной тетради.

"Дяденька аким, при прежнем руководстве жизнь нам медом тоже не казалась, но за целый год в ЦВИАР от нас отправили всего одного воспитанника, говорят, за дело. А за три месяца, что руководит нашим интернатом новый директор, в ЦВИАРНЕ побывало больше пятнадцати ребят. Я вот сижу и думаю, а зачем тогда государственные деньги тратили на создание интерната, мы бы и так могли в ЦВИАРНе отсиживаться совершенно бесплатно. И штат воспитателей и учителей был бы не к чему, менты они для нас и есть самые лучшие воспитатели. Во всяком случае не припомню, чтобы к нам в ЦВИАРНе пытки применяли"

Горько вздохнув, Ванька Жуков прислушался к пению голодного желудка и вновь взялся за письмо.

"Дяденька Болат Абылкасымович, я честно признаюсь, что я не самый терпеливый из воспитанников, слабо мне всякие унижения стоически переносить и планы будущей мести строить, поэтому на днях я в бега подался. Однако, город маленький, куда тут убежишь? Поймали меня и вернули. И устроила мне хозяйка с помощницей выволочку. Выволокла меня в столовую, взяла в руки селедку... Нет, нет не стала она ейной мордой меня в лицо тыкать. Она меня весь день голодом держала, а вечером в столовой поставила в углу и заставила смотреть, как другие воспитанники пищу поглощают. Такой вот изощренный садизм... А потом на меня еще орали и даже тумаков добавили. Знают, что ничего им за это не будет, если даже жалобу написать, все равно ее наш участковый рассматривать будет. Так уж у нас устроено, на кого жалуешься, тот тебе потом и ответ дает.

Дяденька аким, если тебе не слабо, попробуй напомнить нашей директрисе, что методы физического и психологического давления на детей да и на взрослых тоже законом запрещены. Хотя бы той же конвенцией по правам ребенка, статья 19. И вообще, дяденька аким, неплохо было бы в нашем интернате предмет такой ввести, о правах ребенка. Пока наши педагоги нас этому учить будут, глядишь, и сами, что-нибудь запомнят. А то не только при разговоре с нами, но и с нашими родителями, директриса при любом нелицеприятном для нее вопросе сразу на крик переходит. И ни за что ни про что начинает наших мам и пап в пьянстве обвинять. Наверное, вместо Учительской газеты она книгу Суворова читала – "Наука побеждать", там ясно сказано, что лучшая оборона – это нападение".

Ванька тоскливо посмотрел в темный квадрат окна, и с грустью подумал, что он бы сейчас вместо того, чтобы сидеть в тепле, с большим удовольствием пошел бы интернатовские дорожки от снега убирать. Лишь бы не торчать в опостылевших четырех стенах. Лишь бы на воздух.

"Дорогой дяденька аким, я часто слышу от взрослых, что у тебя есть руль и ты рулишь делами области, и что у тебя есть рычаги и кнопки... Заедь с этим набором к нам в интернат и нажми на нужные кнопочки. Пусть у нас будет школа, не дай интернату в тюрьму превратиться. А то как-то несправедливо получается. Мама всех обездоленных Казахстана Сара Алпысовна бьется, чтобы содержание заключенных в тюрьмах стало лучше и человечнее, чтобы преступникам легче жилось, а наша директриса из интерната тюрьму-крытку пытается сделать. В павлодарском детском доме такой фокус уже пытались сделать, а кончилось тем, что порубили там воспитанники детей наушников и воспитателей садистов. Причем сделали это не те, кто как бык лез нарожон против воспитателей, а тихие мальчики, как я, которые долго терпели, но потом стало невмочь".

Написав последние строки, Ванька уставился в темный проем двери с ненавистью, но потом перестал двигать желваками и продолжил.

"Приезжай, дорогой ты наш дяденька аким. Пожалей ты нас, мы хорошие. Нам и так достается – от всех, кто лишь умеет командовать. Защитить только нас некому. Научить некому. И пожаловаться некому, а я очень люблю рыбок разводить и брюки себе гладить, потому что мужик должен это делать сам. Говорят, скоро акимов будут выбирать. А я тебе за помощь нашим воспитанникам буду бесплатно портреты расклеивать перед выборами и рассказывать, что ты заботишься не только о чиновниках и больших бизнесменах, но и о нашем девиантном брате, о детях, сидящих взаперти и слушающих, какие они негодяи. "Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, все плачу".

Остаюсь твой будущий избиратель Ванька Жуков.

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт... Подумав немного, он написал адрес: Самому главному акиму. Потом почесался, подумал и добавил: "Болату Абылкасымовичу". Довольный тем, что ему не помешали писать, он вложил конверт в портфель, чтобы завтра на краткосрочной прогулке перекинуть его через забор, авось, кто-нибудь из прохожих бросит его в почтовый ящик.

Ванька осторожно лег в темноте на кровать, где под простынью лежали аккуратно разложенные брюки. Завтра у Ваньки праздник – первый день весны. Ванька всегда любил весну. Весной жизнь, его жизнь всегда становилась веселее. Поэтому Ванька и уложил под себя брюки, чтобы за ночь разгладить складки на штанах своим щупленьким бледным до синевы тельцем.

Спустя полчаса он крепко спал... Ему снился аким, стоящий с письмом у выключателя в его комнате. А сам он гладил себе утюгом брюки, чтобы идти в обычную школу, и рассматривал рыбок в аквариуме…